подведенных черных глаз, мой взгляд падает на меня саму, и я начинаю видеть себя со стороны, но только голову: шея ушла в плечи, щека, расплющенная на куртке Эрика, слегка расцарапана молнией, раззявленный рот. То, что происходит за границами торса, видится как смутный фон, задний план. Хождение карликова поршня доносится до меня, как из-за кулис долетают до зрителей смутные голоса и крики, призванные создать иллюзию удаленного действия.
В другой раз раздвоение было спровоцировано ласковой заботой одной массажисточки. Дело было в сауне. Скамейки из тонких дощечек располагались ступеньками, и я вынуждена была крутиться, как уж на сковороде, то свешиваясь вверх ногами, то подтягиваясь, и хватать жадным ртом нетерпеливые члены. Я вообще плохо потею, и мое тело оставалось относительно сухим довольно длительное время, что позволяло то одному, то другому мужчине крепко ухватывать и удерживать меня некоторое время, в то время как я в свою очередь была вынуждена идти на всяческие ухищрения, чтобы уцепиться за скользкие отростки и направить их в нужном направлении… Меня не оставили в покое и в душе, дразня соски, играя с клитором… В конце концов я, совершенно обессиленная, с ноющим от боли телом, улеглась на массажный стол. Девушка говорила тихим голосом, не торопясь роняя фразу за фразой, ритмически совпадающие с паузами в движениях рук, которые она время от времени погружала в тальк. Мое уставшее тело вызывало у нее сочуствие. В моем положении было сложно вообразить что-нибудь лучше сауны с массажем. Она делала вид, что ведать не ведает о том, какие именно упражнения довели меня до такого плачевного состояния, и говорила со мной, как приличествует работнице салона красоты говорить с современной, активной женщиной, переступившей порог ее заведения и отдавшейся без ложного стыда и наигранного смущения в ее опытные руки, то есть искусно сплетая профессиональные и материнские нотки. Мне всегда было сложно, особенно в подобных обстоятельствах, удержаться от искушения сыграть предложенную роль, не удержалась я и на этот раз и принялась подавать реплики, испытывая большее наслаждение от такого конформизма, чем от прикосновений ее пальцев. Со смешанным чувством любопытства и удовлетворения я прислушивалась к тому, как она мнет и растягивает мышцы, которые еще несколько минут назад сжимали и тискали похотливые руки. Мне казалось, что массажистка находится на страшно большом удалении. Между нами простирались сотни примеренных мною личин, тысячи сброшенных змеиных кож. Наш диалог ткал нити очередного маскарадного костюма, еще одной маски, за которую она цеплялась изо всех сил, безуспешно пытаясь удержать, но за этим обличьем скрывалась смятая тысячами рук кожа, которую она штриховала в свой черед легкими касаниями пальцев, и я без сожаления оставляла ей эту кожу, как драную одежду. В конце концов, я имела столь же мало отношения к маленькой развратной буржуа, за которую она меня принимала, как и к респектабельной, современной буржуа, образ которой мы вызвали к жизни. Насколько я знаю, в тот вечер мы были единственными женщинами во всем заведении, но при этом я мыслила себя как субъект активного мужского пространства — и в некотором смысле я все еще была окружена мужскими фигурами, — а ее — как часть женского пассивного космоса, имманентную наблюдательницу. Между нами лежала непреодолимая пропасть.
Нужно также сказать о том, что жесткие ограничения, накладываемые на окружающую реальность моим собственным взглядом, надежно подкреплены с тыла чужим взглядом, который обеспечивает мне надежное прикрытие, окутывая чем-то вроде облака, которое, естественно, одновременно обладает свойствами прозрачности и непроницаемости. Чтобы сфотографировать меня обнаженной, Жак никогда специально не охотится за самыми многолюдными местами — зеркальный жест — вот, что имеет для него первостепенное значение, — но, ввиду того что он явно предпочитает места «абсолютных пересадок», где ни один объект не задерживается надолго, и в особенности дорог его сердцу фотохудожника транзитный, «переходный» характер декораций (развалины, остовы брошенных машин, вообще любая движимость…), мы всегда оказываемся там, где такие декорации используются активнее всего. Мы очень осторожны. Я всегда ношу платье, которое можно быстро застегнуть в случае опасности. На пограничном вокзале Пор-Бу мы терпеливо ждем момента, когда перрон окажется на некоторое время пуст. Один из поездов готовится к отправлению, но нас отделяют от него три или четыре платформы. Пассажиры настолько поглощены своими делами, что не обращают на нас никакого внимания. Нам остается удостовериться, что несколько таможенников неподалеку целиком захвачены оживленной беседой. Жак стоит спиной к свету, и мне с большим трудом удается расшифровать подаваемые им знаки. Я расстегиваю платье сверху донизу и начинаю двигаться в его направлении. Каждый шаг вперед придает мне уверенности. Расплывчатое мерцание сияющего силуэта впереди завораживает и притягивает, и по мере продвижения во мне растет чувство, будто я прокладываю в спертом воздухе туннель, узкую — не шире границы, обозначенной моими опущенными руками, — галерею. Каждый щелчок все более утверждает меня в мысли о безнаказанности моего перемещения. Конец маршрута обозначен стеной, в которую я в конце концов и упираюсь. Жак делает еще несколько снимков. Достигнув финиша, я позволяю себе немного расслабиться. Победная эйфория: никто не потревожил нас ни в подземном переходе между платформами, ни в гулком пустынном зале вокзала, ни на маленькой, оккупированной котами и украшенной фонтаном террасе, к которой нас привел один из выходов.
Второй фотосеанс состоялся на кладбище моряков, на дорожках, между могил, и прошел в форме игры в прятки с несколькими неторопливо прогуливающимися по кладбищу дамами. Морской ветер и мертвые — в таком контексте мне казалось совершенно естественным находиться без одежды. Однако мне было затруднительно найти твердую опору и уверенно ступать в зыбком амбивалентном пространстве, ограниченном объективом с одной стороны и горизонтом — с другой. От падения в пустоту меня удерживала не балюстрада, но глаз, неотступно следующий по пятам и держащий меня на поводке. Когда я поворачивалась лицом к морю, оставляя глаз за спиной и будучи не в состоянии оценить дистанцию, на которой он находился, объектив дотягивался до моих плеч, касался чресел и обволакивал меня, словно щупальца гигантского спрута.
После ужина мы возвращаемся к припаркованной у кладбища машине. Вечер непростого дня, отдых, петтинг. Сегодня я так часто распахивалась, разоблачалась и сбрасывала одежды, что сила инерции становится непреодолимой — мне необходимо продолжение. Я уже почти улеглась на капот, моя сочащаяся вагина уже жадно раскрыла губы, готовясь поглотить нефритовый столп во всем его великолепии, когда мои уши прорезал пронзительный лай. В куполе света от единственного в округе фонаря на секунду появилась и тотчас же пропала из виду тень маленькой взъерошенной собачки, за которой прихрамывая следовал хозяин. Немая сцена, затем сцена замешательства: я натягиваю юбку на колени, Жак пытается спрятать в штаны разбухшие гениталии. Поглаживая их через ткань брюк, я пытаюсь уговорить его не торопиться и действовать в зависимости от направления движения, которое выберет месье с собачкой. Месье с собачкой, как назло, остается в зоне прямой видимости, прохаживается туда-сюда и исподтишка бросает на нас любопытные взгляды. Жак принимает решение вернуться. В машине, как всегда, когда давление неутоленного желания становится невыносимым, я впала в состояние чрезвычайной нервозности, и, как обычно бывает в таких случаях, фрустрация переросла в приступ ярости. На все разумные и логичные аргументы Жака я неизменно отвечаю, что мужчина, возможно, присоединился бы к нам. Пришпоренное желание — наивный диктатор, который не может и не хочет понять, как кто-то может перечить или противиться его воле. К тому же мне кажется, что неотступно направленное на меня в течение целого дня неослабное внимание, хранившее меня и служившее в некоторой степени связующим звеном между мной и окружающим миром, вдруг ослабло. Осознание собственного бессилия порождает гнев и ярость. Когда между мной и моим желанием немедленно заполнить влагалище встает непреодолимое препятствие, меня раздирают два противоречивых чувства: во-первых, фундаментальное недоумение, мешающее мне ясно видеть и понимать причины — какими бы очевидными они ни были, — по которым окружающие не откликаются на истошный зов плоти; во-вторых, также фундаментальная (и в такой же степени несуразная) неспособность преодолеть их сопротивление — каким бы формальным, хрупким или условным оно ни было, — что означает взять инициативу в свои руки, наметить соблазнительный жест, совершить провокационный маневр и заставить их взглянуть на ситуацию по-новому. Вместо этого я теряю силы и терпение в упорном ожидании того момента — который, впрочем, возможно, никогда не наступит, — когда другие сделают первый шаг. Я сбилась со счета, вспоминая все те случаи, когда желание скручивало меня посреди самых что ни на есть обыденных занятий — уборка или готовка, например, — и я, не показывая виду, продолжала совершать механические действия, в глубине души бросая Жаку самые страшные обвинения в том, что он не умеет считывать информацию прямо с извилистых дорожек моего мозга. Если читатель простит мне неуместное сравнение этих капризов с тяжелым положением людей, с рождения или
