Нексус

ним, он считал, что это во благо. Я был его другом. И что бы ни случилось, он останется моим.

Возвращаясь домой, я продолжил свой внутренний спор. «Теперь ты понял, что дружба — простая вещь. Как там, в пословице? Чтобы иметь друга, надо самому им быть».

Непонятно, был ли я, по этой пословице, другом Ребу или кому-либо еще. Ясно одно: я был лучший друг и в то же время злейший враг сам себе.

Открывая дверь, я мысленно произнес: «Если ты это усвоил, то понял в жизни уже немало».

А садясь за пишущую машинку, сказал: «Ну вот, ты и вернулся в свой мир. Можешь опять стать Богом».

Фамильярность такого заявления заставила меня задуматься. Бог! И словно наша связь не прерывалась, я обратился к Нему, как в давние времена. «Бог так возлюбил мир, что принес в жертву своего единственного сына…» А как немного даем мы взамен. Что можем предложить Тебе, Отец наш небесный, за все твои благодеяния? Сердце мое говорило внятно и отчетливо, как будто я, несмотря на свое ничтожество, догадывался о задачах, стоящих перед Создателем. Меня, однако, не смущала подобная близость с моим Творцом. Разве я не часть Замысла, который Он воплотил в материальной форме — возможно, для того, чтобы убедиться в Своей безграничной мощи?

Кажется, прошла вечность с тех пор, как я последний раз так доверительно обращался к Нему. Это совсем не то, что молитвы, возносимые в минуты отчаяния, когда взываешь о милосердии — милосердии, а не благодати! Нет, здесь шла неторопливая беседа, порожденная смиренным приятием своего жребия. Понимаю, насколько странно такое слышать, но это случалось только в те минуты, когда мой дух воспарял… и когда — заметьте! — гордыня отступала. Это может показаться нелогичным, но подобный подъем духа часто происходил в те дни, когда судьба была ко мне особенно неблагосклонна. И тогда в мой мозг ужом прокрадывалась мысль, довольно бредовая, что все — самое низкое и самое высокое — связано незримой цепью. Ведь говорили же нам в детстве, что волос с головы нашей не упадет без соизволения Господа! Пусть я не до конца этому верил, но впечатление было сильным. («Смотрите, Я — Господь, Творец всего живого — разве есть невозможное для меня?») Полная осведомленность! Веришь — не веришь, но здесь есть над чем задуматься. Еще ребенком, когда случалось что-то из ряда вон выходящее, я восклицал: «Ты видишь это, Боже?» Как успокаивала мысль о том, что Он всегда рядом и Его можно позвать! Бог не был метафизической абстракцией, Он был достижим. Он пронизывал все — был всем и одновременно надо всем. И в будущем — думая об этом, я всегда счастливо улыбался — наступит время, когда, чтобы избежать нищеты или безумия, достаточно будет взглянуть на то, что происходит (на абсурдную, жестокую природу вещей), глазами Создателя, Того, кто отвечает за все и все понимает.

Я стучал на машинке — спешил изо всех сил, а мысль о тайне Творения, о Всевидящем Оке, бесконечном сострадании, о близости и удаленности Создателя не покидала меня. Писать роман с «вымышленными» героями и «вымышленными» ситуациями — какая насмешка! Разве Создатель не измыслил все? Царить в выдуманном государстве — что за фарс! Неужели ради этого молил я Всевышнего о ниспослании дара слова?

Смехотворность моего положения заставила меня приостановить работу. Зачем спешить? Мысленно я уже закончил роман. Привел выдуманную драму к выдуманному концу. Теперь можно повременить, отключиться от муравьиного существования и приобрести еще несколько седых волос.

С блаженным чувством облегчения оторвался я от насущного бытия и оказался в пустоте (там, где пребывает один Бог) и оттуда ясно видел ось моего земного развития — от утробного существования до настоящего времени и даже дальше. Какова цель моей постоянной борьбы? Обретение гармонии? Может быть. А что еще означает эта постоянная потребность быть понятым? Быть понятым каждым, какое бы положение тот ни занимал, и получить ответную реакцию — вот задача так задача! Вечно вибрировать, словно всемирная лира. Пугающая перспектива.

Пожалуй, мне нужно не совсем то. Думаю, мне достаточно, чтобы меня понимали равные, родственные души. Но кто они? Где они? Можно только послать стрелу наугад.

Картина понемногу вырисовывалась: мир затянут сплошной паутиной магнитных сил. По этой паутине, словно отдельные ядра, рассеяны пламенные умы человечества, а вокруг них созвездиями вращаются все прочие люди. Высшая гармония достигается благодаря равномерному распределению сил и способностей. Разлад здесь невозможен. Те конфликты, беспорядки, нарушения равновесия и всяческая путаница, к которой склонны люди, полностью исключены. Разум, пронизывающий Вселенную, просто не принимает их во внимание. Склонность к убийству, суициду и маниям, сидящая в крови у людей, и в той же степени свойственные им доброта и религиозное чувство отсюда представляются одинаково нереальными. В магнитной паутине даже само движение равно нулю. Некуда идти, не от чего отступать, не к чему стремиться. Нескончаемое силовое поле сродни невысказанной мысли, несыгранной мелодии. Где-то далеко в будущем — что такое будущее, что такое настоящее? — другая мысль может сменить предыдущую.

Бр-р-р! Как здесь ни холодно, мне хотелось улечься у порога небытия и вечно созерцать картину творения.

Мне вдруг пришло в голову, что у сочинительства как элемента творения мало общего с мышлением. «Дерево не ищет плодов, оно растит их». Сочинять, решил я, означает собирать плоды воображения, прорастать в жизнь духа, как дерево, выбрасывающее ветку с листьями.

Утешительная мысль, пусть и не столь уж глубокая. Одним прыжком я очутился на коленях у богов. Вокруг слышался смех. Нет никакой необходимости играть роль Бога. Или кого-то удивлять. Бери в руки лиру и извлеки чистый звук. Надо всеми волнениями, даже над этим смехом, царит музыка. Вечная музыка. Именно в ней — высший разум, пронизывающий мироздание.

Я стремглав полетел вниз. По дороге меня нагнала одна симпатичная, очень симпатичная, мысль… Ты там, наверху, делаешь вид, что мертв и распят, ты и твоя ужасная Historia de calamitatis[136] — почему бы не переиграть ее заново? Что мешает тебе пересказать эту историю и постараться извлечь из нее немного музыки? Твои раны правда настоящие? Они все еще кровоточат? Или на них уже наложили литературный глянец? Подошло время каденции…

«Целуй меня, целуй еще!» Нам с Макгрегором было тогда лет по восемнадцать-девятнадцать, девушка, которую он пригласил на вечеринку, занималась вокалом, готовясь в будущем стать оперной певицей. Она была нежная и хорошенькая, лучше у него никогда не было и не будет. Девушка сходила по нему с ума. Любила его страстно, хотя знала, какой он ветреный. Когда Макгрегор со свойственным ему легкомыслием брякнул: «Ну и втюрился я в тебя!» — она упала в обморок. Он все время заставлял девушку петь одну и ту же песню, которая ему никогда не надоедала. «Ну спой еще разок, хорошо? Никто не поет ее лучше тебя». И она пела снова и снова. «Целуй меня, целуй еще». Всякий раз, как подружка Макгрегора заводила эту песню, у меня сжималось сердце, а в тот вечер оно почти разрывалось. Дело в том, что сегодня в дальнем углу комнаты, сознательно расположившись как можно дальше от меня, сидела божественная, недостижимая Уна Гиффорд — в тысячу раз прекраснее певички Макгрегора, в тысячу раз таинственнее и в тысячу раз недоступнее. «Целуй меня, целуй еще!» Слова проникали глубоко в душу. И никто из веселой, разудалой компании не догадывался о моих муках. Но вот ко мне приближается скрипач, веселый, с беспечной улыбкой; прижимая щекой инструмент, он медленно, под сурдинку, проигрывает мелодию прямо у меня под ухом. Целуй меня… целуй… еще. Я чувствую, что дольше не выдержу. Оттолкнув скрипача, вскакиваю на ноги и убегаю. По улице я бегу с мокрыми от слез щеками. На углу натыкаюсь на потерявшегося коня, тот бредет по мостовой. Вид у него самый несчастный. Я пытаюсь заговорить с этим четвероногим — именно четвероногим, потому что на коня это несчастное существо уже не похоже. На какое-то мгновение мне кажется, что он меня понимает. Подняв голову, конь смотрит на меня долгим взглядом. И вдруг в ужасе, издав громкое ржание, встает на дыбы. Одинокий, оставленный всеми, я испускаю слабый крик, похожий на звук заржавевших санных колокольчиков, и падаю на землю. В ту же секунду пустую улицу оглашают веселые голоса подвыпивших молодых людей. Мне неприятно их слышать — похоже на вопли пьяных солдат, веселящихся в бараках. А ведь вечеринка затевалась ради меня! И на ней присутствовала она, моя обожаемая, белокурая, звездоглазая, недоступная Снежная Королева!

Никто не видел ее такой. Только я.

Старая рана. Уже затянулась. А вот вспоминать тяжело. Очень тяжело. Странно: чем неожиданнее обрушиваются такие воспоминания, тем больше ждешь — да именно ждешь! — что