«Женя!
Ты написала, что Николая Ганцырева убили. Ты в здравом уме написала об этом? Не верю. Это невозможно, что наш Колька — бывший Соловей-разбойник с Луковицы, рыцарь мужской чести, друг бездомных собак — убит и мы его никогда не увидим.
Лучше бы твое письмо потерялось в дороге…»
Врио командира батальона
Николай Ганцырев все дальше уходил в лесную чащу. На влажных мхах, на серебристом лишайнике желтели солнечные пятна. В хвойной мгле пересвистывались птицы. Деловито постукивал дятел, упираясь хвостом в серый ствол старой ели.
В горле беглеца пересохло от жажды. Хотелось есть. На прогалине, среди белых венчиков, увидел красные пятна земляники. Долго ползал среди обомшелых пней, набивая рот полузрелой ягодой. Потом пробирался сквозь колючие кусты, тяжело дышал, как загнанный.
Внезапно посветлело, ослепило солнцем. В неширокой ложбине журчал ручей. Николай припал ртом к студеной воде, пил глоточками, сунул лицо в ручей. Стало легче, прибавилось сил. Он огляделся.
По обе стороны ложбины стояли хмурые ели. Считала чьи-то годы кукушка.
«Первобытная тишина. Как будто и нет никакой войны. А ведь она где-то совсем близко. Если бы не этот Мейзлик — расстреляли бы. Повезло: значит, и я снова увижу Наташу, передам привет Томешу от его друга… Но в какую сторону идти? Только — на восток!..»
Он посмотрел на свои исцарапанные босые ноги.
— Только на восток, хоть к самому черту на рога!
Он поднялся и зашагал вдоль ручья, надеясь засветло вырваться из леса. Шел по болоту, прыгая с кочки на кочку. Спугнул стайку уток. Только в потемках лес расступился. С поляны повеяло прохладой. Невдалеке темнел прошлогодний стог сена.
Ага! Где-то близко деревня. Но утро вечера мудренее.
Николай разгреб душистое сено, залез в нору и сразу же заснул.
Очнулся от щекотки пяток. Выскочил на свет, сощурился от солнца.
Перед ним, с прутиком в руке, стоял бородатый мужичонка и добродушно скалил зубы.
— Испужал я тебя? Гляжу — босые ноги торчат, дай, мол, проведу вичкой — узнаю, живой или мертвый? Слава богу, живой. Ты кто таков?
— Свой, — ответил Николай потягиваясь.
— Знамо, свой. А чей однако?
— Как чей?
— Ну, белый, красный? Не дезертир?
Николай пристально взглянул на лукавого допросчика: «Ледащий. В лаптях. Бородку пощипывает. Не страшен».
— Ну, красный я, не дезертир.
— Перекрестись.
— А чего креститься, ежли я не верю ни в какого бога, а верю в Советскую власть.
Мужик протянул ему шершавую ладошку:
— Тогда, айда ко мне в гости. Ни красных, ни беляков у нас. Близка от деревни вчерась были, теперича не слыхать. Заваруха, слышь, у Глазова. Лупят красные Колчака-то.
Идя за мужиком, Ганцырев рассказал о себе. Мужик слушал, сочувственно кивал:
— Видно, не нужен ты смерти-то.
Изба, крытая серой соломой, стояла на краю деревни. Мужик по-хозяйски распахнул дверцу, посадил гостя в красный угол.
— Василиса! — крикнул он. — Принеси-ка молочка, яичек.
Босоногая маленькая женщина, повязанная темным платком, поставила на стол горшок молока, блюдце с яичками, деревянную солонку, нарезала от ярушника ломтей. Хозяин налил в чашку молока.
— Давай подкрепляйся. Куда теперь тронешься?
— К Глазову, к своим.
— Не близко. Верст тридцать. С полпути к Шаверихе с опаской иди. Хрен его знает — кто в Шаверихе-то.
Хозяин принес из клети три пары лаптей, бросил на скамью.
— Выбирай любую. В лыковых обутках легко побежишь. А это, — он снял с гвоздя порыжелый картуз, — тебе на голову.
Николай обулся. Топнул ногой по половице: хороши! Натянул картуз. Хозяйка подала ему завернутые в пестрядинный лоскут остатки хлеба.
Хозяин вышел показать дорогу:
— Вот по этой стежке дуй с богом.
Николай подал руку мужику и быстро зашагал по тропинке. Палило солнце. Скрипели в траве кузнечики. Пели жаворонки и, захлебываясь от восторга, падали в борозды. Он шел полем, потом по перелеску, перемахнул через изгородь, поднялся на взгорок и увидел белую шаверихинскую колокольню. На околице села у пруда паслось стадо коров. Вкруг дымящегося костра сидели ребята.
— Эй, здорово, пастухи! — помахал картузом Николай.
Парнишки вскочили на ноги, неприязненно уставясь на пришельца.
— Скажите, мальчики, только без обмана, кто в селе — белогвардейцы или кто?
— Не! Белых нету. Красные у нас!
В селе находился штаб стрелкового полка и обоз. Ганцырев разыскал начальника штаба, чистосердечно рассказал о себе и что с ним произошло, спросил, где находится его полк.
Начштаба, посасывающий пустую трубку, поминутно отрывающийся, чтобы отдать распоряжения, предложил ему дождаться комиссара, который теперь на передовой.
Ганцырев сел в тени на завалинку, погладил приласкавшуюся собачонку. В пыльной колее возились куры. Около них молодцевато торчал на одной ноге пестрый петух, кося круглым карим глазом по сторонам. На кольях плетня сушились вверх подошвами валенки. По тихой улице к штабной избе проскакал ординарец. Через несколько минут к крылечку штаба подъехала телега. На нее начали грузить штабное имущество.
Начштаба помахал Ганцыреву рукой:
— Эй, садись! Наши наступают!
Николай вскочил на передок:
— Мне к своим бы надо.
— В Глазове встретишься. Ваш полк севернее, за линией железной дороги.
В ближайшей деревне штаб и обоз остановились. К вечеру появился полковой комиссар, загорелый, ясноглазый, кожанка нараспашку.
Николай представился, повторил рассказ о себе.
— Так-так. Помначразведки? Коммунист? Выдать обмундирование, оружие! Поедешь со мной. Кстати, с лошадью умеешь обращаться?
Николай смущенно признался, что никогда верхом на коне не ездил, и промолчал, что боится лошадей.
— Ерунда. Научишься. Десять минут на экипировку.
В сумерках комиссар полка и Николай трусили по дороге на восток. Впереди за леском слышалась с небольшими перерывами пулеметная и винтовочная трескотня, изредка раскатисто гремело.
