У лесочка спешились, сошли с дороги, сдали лошадей красноармейцу.
— Так вот, Ганцырев, временно возглавишь третий батальон.
Прячась за можжевеловыми кустами, прижимаясь на открытом месте к траве, они доползли до передовой цепи, лежавшей в окопчиках.
— Товарищи! — крикнул комиссар. — Это — Николай Ганцырев, ваш командир. Прошу любить и жаловать, беспрекословно по-революционному выполнять его приказы. Передайте по цепочке! На заре, после артиллерийского боя, наступаем. Желаю успеха.
Комиссар исчез.
Визжали пули. Белые таились саженях в ста за гребешком увала.
Николай пополз вдоль линии окопов, знакомясь с красноармейцами, интересуясь количеством боеприпасов, настроением.
На рассвете, когда за увалом едва заалел горизонт, с флангов ударили наши орудия. Рвали с треском воздух шестидюймовки и вдруг замолчали. Со стороны донеслось «Урра?а?а!»
Николая точно на крыльях подняло с земли. Размахивая револьвером, он во все горло заорал: «Вперед, урра!» Красноармейцы четырьмя шеренгами бросились за своим командиром.
В эту минуту он думал только о том, чтобы взобраться на откос, откуда беспорядочно, неуверенно стреляли. Ноги сами несли его вперед. На восток волной катилось громовое «Ур?ра?а!»
Ой, Овечья гора!
Войска Третьей армии, пополненные свежими силами рабочих и комсомольцев, гнали Колчака к Перми. Южнее, на отдельных участках фронта, колчаковцы, цепляясь за каждую деревню, бешено оборонялись, иногда пытаясь наступать.
Белые с трех сторон сжали городок Урем. Полк красных под пулеметным огнем был вынужден спешно отойти на правый берег речки. Арьергардная рота, в которой командовал взводом Донька, оказалась отрезанной от своих. Переправиться под градом пуль не удалось. Красноармейцы заскочили в пустовавшую школу, забаррикадировались партами.
Бой продолжался. Звенело битое стекло рам, крошилась штукатурка.
— Черт бы побрал! Мы тут, как в мышеловке. Но держись, земляки! — орал Донька, заменивший убитого ротного. — Сколько же вас налицо?
Он насчитал два десятка человек и среди них троих раненых.
— Маловато осталось. Но держись, держись, бей в гада Колчака!
Красноармейцы отстреливались, прячась за оконными косяками.
Белые, понимая, что преимущество на их стороне, прекратили бесполезную стрельбу, держа на прицеле окна и двери школы.
Бессонная тихая ночь действовала угнетающе. Хотелось есть, мучила жажда после почти двадцативерстного отступления под палящим солнцем.
Утром на противоположной стороне улицы замаячил с чердака парламентерский белый лоскут.
— Эй, герои! Выходите на солнышко сдаваться! Просяной кашей накормим!
Красноармейцы ответили молчанием.
— Нервы щупают, — облизнулся белобрысый красноармеец, затягивая ремень на животе. — Пожалуй, не отказался бы. Желтая, крупиночка к крупиночке, маслянистая. — Он прищелкнул языком.
Донька сплюнул.
— За чем же дело стало? Оставь винтовку и полезай в окно. Угостись.
Красноармеец заморгал глазами:
— Пошутил я. Для смеху.
— Ладно, — отмахнулся Донька. — Сколько же у нас боевых патронов? Э?э, по обойме на душу не приходится? Жидковато.
Длинный день тянулся бесконечно. Беляки не стреляли, очевидно, решили взять осажденных измором. Раненые стонали: глоточек бы водицы.
Новая ночь прислонилась к окнам. Где-то далеко с перерывами бухала артиллерия.
— Эй, Калимахин, подь сюда, что я тебе скажу… — позвал сиплый голос Доньку. — Понимаешь, не вояка больше я, обескровел. Пристрели ты меня.
— Держись! Из последних сил держись! Чуешь, как наши пушки колошматят! Слышишь?
Едва забрезжило — в окно внезапно влетела граната и оглушительно разорвалась, посыпались пули, кромсая стены.
— Смерть Колчаку! — заорал Донька и разрядил в окно обойму.
Красноармейцы, оставшиеся в живых, ударили по врагу из винтовок.
В ту же минуту дверь слетела с крючка, загрохотали парты. Белогвардейцы ворвались в помещение.
Шестерых раненых и обезоруженных, в том числе и Доньку, вытолкали прикладами на улицу и повели по пыльной дороге. Из окон, заставленных цветами и кое-где глиняными пучеглазыми кошками, выглядывали обитатели домишек. Донька с всклокоченной шевелюрой шагал впереди, на впалой щеке его запеклась кровь. Вышли на площадь, по бокам которой вытянулись торговые ряды с закрытыми железными дверями. Посредине стояла церковь, упираясь острым золотым шпилем в самое небо. В высоких окнах звонницы чернели молчаливые колокола.
Пленных поставили спиной к церковной ограде.
Гонористый офицер с белым черепом на рукаве френча построил шеренгу конвоя саженях в десяти от красноармейцев. Он торопился поскорей закончить свое дело.
— Рравняйсь! Смирно!
Солдаты вытянулись.
Донька поднял руку:
— Господин офицер, дозвольте перед смертью сплясать «барыню»?
Офицер приподнял брови:
— Повтори — что ты сказал?
— Дозвольте, говорю, сплясать «барыню».
Офицер сдержанно улыбнулся:
— Ну, что ж, дозволяю.
Он скомандовал солдатам стоять «вольно» и приказал правофланговому:
— Слетай за Щербатым и пусть прихватит гармошку.
Через несколько минут посланец появился с коренастым рябым солдатом, который держал гармошку, закутанную в цветастый плат. Гармонист выпучил глаза:
— По вашему приказанию…
Офицер перебил:
— «Барыню» играешь?
— Так точно, играю!
— Освободи свой инструмент от бабьей тряпки. Выходи! — кивнул он Доньке.
Донька попросил у товарища фуражку с красной звездой, надел на приглаженные волосы и стал в независимую позу подле гармониста.
Офицер закурил, покосился на Щербатого: давай!
Гармонист пробежал пятерней по клавиатуре, стиснул меха и, оскалясь, рванул плясовую.
Донька, выбросив в стороны руки, обошел на цыпочках круг, начал выкидывать замысловатые коленца:
