— Кефир для нашего малютки и сто граммов ветчины для тебя. Ты ведь любишь...
— Сто грамм? А почему на пакете написано «74 коп.»?
— Может быть, она подорожала?
— Подорожала? — возмутилась Катя. — Слава богу, мы живем не в Англии или ФРГ.
— Да, конечно, — пробормотал я, стыдясь своей политической неграмотности. — Но как же это случилось?
Катя недоуменно смотрела на меня. Мучительно перебрав в памяти все, что произошло со мной в магазине, я закричал:
— Катя, это ужасно! Я по ошибке сказал «сто граммов», а кассирша не поглядела и выбила чек, получив с меня вместо семидесяти четырех тридцать семь копеек.
— Милый, — улыбнулась Катя, — вот к чему приводит твоя рассеянность.
— Это не рассеянность!.. Это преступление!.. Сейчас же побегу туда.
— Сейчас поздно. Магазин закрыт. Пойдешь завтра.
— Нет! Только сейчас! Может, она подсчитывает кассу. Может быть, там ревизия. Ее могут лишить премии, отдать под суд.
— Глупенький! Тридцать семь копеек не деньги. В конце концов, она уплатит за тебя из своих.
— Из своих!.. Считаешь меня бесчестным человеком? Ни за что!
И, не обращая внимания на руководящие жесты жены, я выскочил на улицу.
Катя, как всегда, оказалась права. Магазин был тих и безлюден и казался мне стадионом, где только что кончилась жаркая игра. Постояв у чисто вымытых витрин, посмотрев на стройные ряды кефирных бутылок в зеленых, как у пограничников, шапочках, я поплелся домой.
Увидев мое потерянное лицо, Катя обеспокоилась:
— Что с тобой?
— Все погибло. Магазин закрыт. Ее нет.
— Подумаешь, какая чепуха! Ну можно ли так трагически относиться к подобным глупостям? Не понимаю, откуда это у тебя?
— Не знаю, — сказал я. — Пожалуй, это чисто семейное. Дед мой жил в маленьком городе. Как-то, возвращаясь домой, он нашел в пыли старую подкову. Бабка сказала, что это к счастью и надо прибить ее к порогу. «Нет, — сердито сморщился дед, — я не могу присвоить чужую собственность». На другой день он дал объявление в газету и начал ждать. Прошла неделя, вторая, никто не явился. Тогда дед стал обходить хозяев конных дворов. Все отказывались и обзывали деда жеребячьими словами. До конца жизни дед мучился с этой подковой, повторяя: «Есть же кто-то на свете, кто считает меня вором!» Двоюродная сестра, племянница моего отца, взяла почитать увлекательную книгу у подруги. Та, забыв об этом, уехала с мужем-майором. Сестра расстроилась, немедленно написала подруге, можно ли ей выслать по почте редкую книгу и не пропадет ли она в дороге. Подруга в это время отбыла со своим майором в другой гарнизон. Много лет продолжалась эта история, сестра высохла, поседела, не вышла замуж, но все-таки вернула книгу. Дядя со стороны матери...
— Довольно, — остановила меня Катя. — Я всегда знала, что ваша семья со странностями. Возьми себя в руки, иди посмотри своего «Гладиатора». Кажется, он забил мяч.
— Плевал я на «Гладиатора»! — кощунственно закричал я. — Плевал на футбол!..
— Толик!— ужаснулась Катя. — Ты плюешь на футбол, ты болен! Это что-то мозговое.
— Я здоров! — кричал я. — Здоров, но я хочу быть честным человеком.
— Это болезнь, болезнь, — повторила Катя.
Температура у меня оказалась всего тридцать шесть и восемь, но Катя напоила меня чаем с малиновым вареньем, уложила спать и дала снотворное.
Утром на работе никто не узнавал меня. Желтый, с изжеванным лицом, я уселся за стол, стремясь делом отвлечься от мрачных мыслей.
Чуткие сослуживцы расспрашивали меня:
— Что с вами, Анатолий Николаевич?
— Не больны ли вы?
— Похоже на корь во взрослом возрасте.
Сначала я отмалчивался, но грех требовал покаяния, и я рассказал всю правду нашему здоровому коллективу. Завязалась дискуссия.
— Ветчина! — плотоядно вздрогнула конструктор Мария Адамовна. — Это просто чудо! Почему вы не позвонили мне из магазина?
Я промолчал, а Мария Адамовна, прошипев: «Эгоист-индивидуалист», гордо подняла голову, показывая свою хорошо сохранившуюся предпенсионную шею.
— Крепко ты обдул старуху, — засмеялся Погарский. — На тридцать семь копеек!
— Дело не в копейках, а в морали, — сказал я.
Аркадий Павлович растянул губы в иронической улыбке:
— Мораль, котик, слово иностранное, на наш язык переводится с трудом.
Бухгалтер Павликов просил меня не беспокоиться, потому что тридцать семь копеек, так сказать, неучитываемая сумма.
— Каждой копейке в хозяйстве место, — наставительно сказала уборщица тетя Даша.
С трудом высидев рабочий день, я отправился в магазин «Молоко». На месте вчерашней кассирши сидела девушка со старательно непричесанными волосами.
— Извините, — сказал я. — Мне бы нужно ту, которая вчера здесь сидела.
— У ей отгул на три дня, — ответила принципиальная противница расчески и ножниц.
— Но мне нужно, совершенно необходимо... Дело сугубо личное.
С любопытством оценивая мой рост и ширину плеч, лохматое существо сказало воркующим голосом:
— По личному?
— Ну да... Видите ли, вчера я совершенно случайно недоплатил тридцать семь копеек и хотел бы вернуть...
— Не отрывайте меня, — сказала кассирша голосом бывшей трамвайной кондукторши.
— Но я должен, непременно должен…
— Идите к заведующей, третья дверь налево.
Заведующая оказалась молодой свежевыкрашенной женщиной. Против нее сидел маленький важный человечек.
— Можно? — входя в комнату, спросил я.
— Пожалуйста, если коротко, — сказала заведующая. — У меня товарищ из торга.
Я как можно короче изложил свой несчастный случай. Заведующая улыбнулась тридцатью двумя идеальными зубами.
— Это ошибка. Этого не могло быть. Во-первых, у нас образцовый магазин. Работники наши никогда не просчитываются. Во-вторых, мы не торгуем ветчиной. Это не наш профиль.
И она посмотрела на меня такими же чистыми глазами, какие были у моего деда.
— Не наш профиль, — еле слышно выговорил важный маленький человек.
— Но я сам покупал здесь, — настаивал я.
Заведующая открыла рот, и теперь мне почему-то показалось, что у нее не тридцать два, а по крайней мере сорок четыре зуба.
— Извините, — сказала она, — у вас плохая память, должно быть, ранний склероз. Мы не торгуем мясными изделиями.
Важный маленький человек из торга беззвучно пошевелил губами, и это шевеление было особенно грозным.
Когда я вернулся домой, не было еще ни Кати, ни Вити. Я лег на диван и в прострации включил радио. Передавали научную передачу. Сначала я не слушал ее, потом заинтересовался. Рассказывали о наследственности. Я узнал, что гены передаются из поколения в поколение и настанет время, когда наука будет управлять генами, сохраняя только те, которые полезны обществу.
Настроение мое улучшилось. «Наука развивается быстро, — подумал я, — и может быть, я доживу до
