его нужности, необходимости на войне.
'Круглый' был вылет на моем личном счету — стопятидесятый. Это, наверно, имел в виду замполит, предложив тогда «отложить» наше скромное торжество в столовой.
Удивительная у Ивана Григорьевича память. Нет, удивительная душа!
Конечно, неплохо бы украсить нашу видавшую виды «пятерку» еще одним корабликом на фюзеляже. Поставив под ним и кругленькое число…
Но это все не серьезно. Положение партизан в Крыму хуже некуда: зажаты карателями в горах, обороняться почти нечем, а есть и вовсе нечего…
13 декабря — самая середина «глухого» месяца. Погода такая, что удивительно, как вообще разрешают взлет. «Доверяют», — подчеркивает Иван Григорьевич.
Приходится доверять.
— Вам там уже каждый кустик знаком! Хохочем. Гору-то хоть бы какую сквозь эту муть разглядеть.
— Во всяком случае, помните, ребята, — голос замполита серьезен. — Вас ждут, о вас мечтают! Мечтают, понимаете? Сберегая последнюю сотню патронов, последний сухарь…
В машине и под фюзеляжем — предельный груз.
Прилуцкий советует взлететь попозже, пересечь побережье в темноте. Погода погодой, но догадаться нетрудно: не с неба же падают к партизанам боеприпасы и сухари. То есть, что именно с неба и падают, и несмотря ни на что.
В самом деле, у берега «мессеры» могут перехватить. Решаем стартовать за полчаса до наступления темноты.
Последние напутствия.
— Только что передали: за вашим полетом будет следить командование флота! Но главное, помните, что сказал. О вас мечтают!
И вот под крылом сплошная рябь. Кое-где возвышаются башенки — облачность кучевая. Но это ничего не сулит. Так, нужно же на чем-нибудь дать остановиться взгляду.
— На что надеемся, штурман?
— На господа бога. Там же голодные ждут…
Берег пересекаем в районе Алушты. Как и рассчитано, в темноте. На всякий случай выполняю противозенитный маневр. Будто и в самом деле надеясь кого-то задобрить.
По времени — район сброса. Прилуцкий молчит. И вдруг:
— Разорванная, командир! Выбери окошечко, нырни метров на четыреста…
И в самом деле. Везучка! Надо же, именно в этом районе… Выбираю, ныряю. Внизу темнота…
— Вижу сигнал! Доверни вправо на десять…
Несколько секунд, и мешки из бомболюков сброшены. Панов и Жуковец что-то замешкались. Делаю повторный заход.
— Груз в воздухе, командир! Все парашюты раскрылись!
— Видели точно?
— Все!
Разворачиваемся на юг. Спустя полтора часа машина мягко касается земли родного аэродрома. Умолкают моторы, гаснут прожектора. Тишина и покой ощутимо облегают кабины.
— Много ли человеку на войне надо для счастья, — философствует явно довольный Прилуцкий, сбрасывая парашют и с удовольствием разминая богатырские плечи. Тут же с беспокойством оглядывается на полуторку. — Сдается, что-то было отложено, вроде как на сегодня… Не помните, командир?
Мое внимание привлекает Жуковец. Вертится подозрительно возле.
— Ну? — ловлю его за руку, предчувствуя неладное. В самом деле, уж слишком все гладко.
— Не знаю, правильно ли я сделал… — мямлит явно нарочно, помогая стянуть с плеча лямку.
— Ну? — сжимаю его напрягающийся в ответ бицепс.
— Да вы не бойтесь! (Я же и должен бояться). Перед отлетом газеты дал замполит, в мешок партизанам… А я в них еще и записку…
Ну вот.
— Еще? А знаешь, что за это бывает? А если к фрицам мешок попадет?
— Не попадет! А если бы… так и пусть думают, что это он сам…
Последние слова проходят уже мимо сознания. Замполиту придется, конечно, доложить. Хорошо, если этим и обойдется. Обойдется, жди…
— Говорю, не беспокойтесь! Между костров положил, точно видел…
Видел. А что же тогда юлит? Да и поди докажи, что он видел…
Масла в огонь подливает Прилуцкий. От злости: из кабины полуторки то и дело высовывается шофер.
— Хорошенький агитпроп! — замечает как о решенном. — Знаешь, что фрицы в газетах раззвонят? Что Громова сбили! Того! Имя-то указал хоть? Впрочем, поди им доказывай, что не слон!
Жуковец изумленно вскидывает ресницы. Такой оборот ему в голову не приходил. И вдруг взрывается:
— Да что вы все — фрицы да фрицы! Нарочно же выждал! Второго захода, чтобы наверняка… За свои беспокойтесь, штурман! В том разве дело? Перед майором как-нибудь отчитаюсь…
— Ну-ну, отчитайся, — мрачно кивает Прилуцкий. — Поехали, командир?
Что-то не очень и хочется ехать. Громов? При чем тут… Ах тот, герой… Много ли человеку… А для несчастья много ли надо?
Вмешивается молчавший до сих пор Коля Панов. По профессии с подобными делами он знаком лучше всех.
— Что написал-то? — склоняется к другу. — Хоть бы мне показал.
— Да ты-то при чем! — сбрасывает с плеча его руку рассвирепевший Сашка. Командира касается! И меня! Не учел, что полет у него… круглый. Из башки вылетело, понимаешь?
Чувствую, как отлегает от сердца. В уши возвращается привычный моторный гул.
— Толком выкладывай, что там?
— А не обидитесь? Сам замполит же и подсказал — мечтают… Подарок, думал, от него… от вас то есть ему… Будто не вижу, переживаете…
— Что написал-то?
— 'Груз сбросил летчик Громов'.
Минута проходит в молчании. Из кабины полуторки высовывается удивленный шофер. Ничего не поняв, разряжает тишину жеребячьим ржанием. Прилуцкий грозит ему кулаком.
Потом все бросаемся обнимать Сашку.
— Молодчина!
— Пусть так и думают, Громов…
— Как это мы-то…
Ну вот. Вот и опять оно с нами, при нас — наше скромное фронтовое счастье.
— Сто грамм сверх положенного тебе, Сашок! За идею!
А что, в самом деле идея. Пусть так и запишут мне в летную книжку: 'Стопятидесятый боевой вылет, памяти Бориса Громова'. А еще лучше и вообще его пропустить. Пусть и будет буквально подарок…
Да, вот что нам надо для счастья еще. Верная память живых о погибших.
Летучие минеры
В течение двух с половиной месяцев наш экипаж находился в командировке: получали новые машины для пополнения самолетного парка полка. Тем временем капитально ремонтировалась и наша многострадальная «пятерка». На Кавказское побережье вернулись 7 апреля 1944 года, к началу решающего сражения за Крым.
