— Ну, как тебе твоя подруга?! А ты говоришь в «стенах института»… Тут и не такие дела творятся. Это у тебя предыдущий курс, возможно, был нормальным. Подожди, это только начало, я тебе расскажу все до конца.
— Как, — я давлюсь смехом, — еще что-то?
— Я тебе расскажу, как я Ирку ломал, в первый раз, когда она девушкой была. Как сейчас помню в знаменательный день седьмого ноября, у Машки Курковой на квартире было: два соседних дома и половина этого сбежалось.
— А кто такая «Машка Куркова», это кличка?
— О, это особая история, — вставляет Боб, успокаиваясь от смеха.
— Фарцовщица, — говорит Юстинов, — с Иркой в одном доме живет, выше на два этажа. Она меня с ней и спарила, сука. Так бы я на Ирку ни за что не забрался. Да, Ир?
— Да, Андрюшенька. — Ирка сияет.
Мне это непонятно. Но больше не удивляет. Познавать мир надо таким, каким он есть, как учили древние философы, — изучая. Вот я и познаю.
— Ладно, пошли отсюда, — говорит Юстинов, — все равно никто учиться не пойдет.
Еще одна лекция, но учиться никто, естественно, не думает: до сессии еще целая неделя и плюс восемь дней для зачетов, не то десять, кто знает, кого это волнует — учиться.
Мы выходим из института на улицу. После всех этих разговоров и душной прокуренной лестницы на улице прекрасно.
Говорю вам, это был еще тот курсик. И я на нем стал еще тем…
Они зовут меня с собой, но я не могу, так как у меня свидание. И приятная девушка, новая. После Натальи я не мог ни на кого смотреть полгода, теперь вроде опять возвращаюсь к жизни.
Стал знакомиться на улицах, а это верный показатель, что оживаю. Признак жизни, устремления.
Мы прощаемся. Они едут пьянствовать и разговаривать. Ирка, в виде исключения, прощена. И едет с ними тоже. Она игриво улыбается мне.
В субботу вечером я развлекся с этой девочкой.
Воскресенье я провел в лоне моей семьи и не развлекся. Что такое моя семья (потом я когда-нибудь напишу трактат, как я с ней боролся) — это мама, папа и я. Оба врачи, кроме меня. Что такое мой папа — это зудящая постоянно и безостановочно машина о: каким я должен становиться, стать, как вести себя и где что уместно, а где сверх уместного, и это должен понимать я, как причесываться и во что одеваться, что я должен делать и чего не должен, что надо и чего не надо — короче, о тысяче вещей, которые составляют основоположные черты программы: «Как стать человеком», которую претворяет в жизнь мой папа. На примере моего воспитания. Даже как в туалет должен ходить я, и то он поучает меня. Например, я не должен забрызгивать во время мочеиспускания, а должен поднимать крышку, на которую садятся попами, так как на ней брызги остаются.
Но если б только это!.. Я не имею в виду одни физиологические процессы. Под словом «это».
Мама, та проще, она хочет, чтобы я только любил ее и хорошо к ней относился. Зато отец достает меня с утра до вечера, целыми днями, когда только видит. И как он не устал, как ему не надоело, одни нравоучения — ужас, — мне это непонятно.
Ночь от его зужений я сплю плохо, хотя он и желает мне счастья.
В понедельник ровно в двенадцать часов я появился на стадионе с радостным чувством, что скоро все кончится. Однако не так скоро зачеты ставятся, как о них договариваются.
Мы поздоровались с Пенисом, и я, не теряя времени и не медля (от слова: не промедляя), сразу достал зачетку.
— Что такое, Саш? — спросил он, не понимая.
— Как что, Борис Наумович, — зачет, — пояснил я. Всегда поясняя, когда кто-то что-то, рядом со мной, не понимает.
— А почему вдруг такая спешка, еще одна неделя до зачета, тебе еще тысячу сдавать надо?
— Вы же сказали, что другие требования будут.
— Но я ведь не сказал, что тебе бежать не придется или ядро толкать не надо.
(О, коварная жизнь! Прямо из Шекспира…)
— Да вы что, Борис Наумович, какое ядро?! Я под ним лягу и не встану, а вы хотите, чтобы я вам еще команду сильную создал, и не просто команду, а чемпиона. Чем же я играть тогда буду, если у меня рук не будет. Или тела не останется? Ядро же ведь это не шутка: в старину им пуляли — убивали. Так вы мне жизни желаете, да?
Я начал заводиться. Он меня удивлял и поражал просто!
— Ну хорошо, хорошо, зачет я тебе поставлю. О Господи! Я ведь его на пушку брал, не думал, что он так легко сдастся.
— Только смотри, чтобы ты не подвел меня и с первого сентября стал сразу, немедленно и кропотливо, создавать команду.
— Со второго, Борис Наумович?
— Почему?
— Ну, хотя бы потому, что ни один нормальный человек не принесет с собой спортивную форму первого сентября. Даже не зная, что такая секция существует.
— Ох, филологи, — он улыбнулся, — язык у вас подвешен, покойника уговорите.
Очень лестный комплимент, подумал я.
— …Но я вам желаю долгой жизни, Борис Наумович, — сказал я, — я не вы, который желает мне смерти от ядра.
А он о своем:
— Так вот, Саш, я образно сказал, что с первого сентября. — (А я и не знал, что у них образы имеются, в физкультуре, я думал, одни фигуры…) — Но я знаю, что ты думаешь (интересно: телепат, наверное…), что сейчас получу зачет, пройдет три месяца, все забудется, физ-ра будет не нужна и так далее.
Он и вправду телепат, кажется…
Но я никогда не скрываю и говорю:
— Вы, как телепат, Борис Наумович.
— Я тебе ставлю зачет и доверяю. — (Спасибо.) — К тому же физкультура, судя по всему, вводится у вас на третьем курсе и будет в течение всего года…
Господи, как он долго торгуется.
— И если ты меня обманешь…
— Борис Наумович!
— Хорошо, подведешь, то…
— Борис Наумович, — вот, проклятый, да ставь ты уже скорее! — как вам не стыдно, раз я обещал, значит, сделаю.
— Это ты молодец! Я люблю таких ребят.
Он берет мою зачетку, которую я держу наготове в руках, ставит зачет и расписывается. Я замираю, потом выдыхаю свободно. Вот и все, думаю, и чего боялся.
— А в ведомость?
— Да, да, — говорит он, — все-то ты помнишь.
Еще бы:
— Конечно, потом в деканате будут говорить, что ваша драгоценная подпись подделана.
Он достает из своего портфеля ведомость, находит меня, ставит все туда и расписывается. Крик и вопль едва не вырываются из моего горла.
— Большое спасибо, Борис Наумович… — я опять хочу сказать Пенис, но боюсь: вдруг обидится.
— Смотри, Саш, не подведи.
По дорожкам «Лужников» я несусь, как вихрь, буря, ураган, я несусь по ним одухотворенно и возвышенно и благим матом ору: «Будь ты счастлива, физкультура!» Люди смотрят на меня, как на ненормального. То ли готовящегося к рекорду.
Добегаю до института за двадцать минут, легко, а чего там — тысячу бегать я уже научился. Влетаю в институт, а там разворачивается целая драма (я бы назвал ее: «из жизни молодого поколения»).
