Она таинственно смотрит ему в глаза. И что-то там такое… Видимо, что Юстинова ожидает.
— Ир, — говорю я, — пойдем выясним хоть, какие зачеты будут?
— Я тебе и так скажу, — говорит Юстинов, который страшно гордился тем, что все знал. Он просто больным себя чувствовал, если что-то, какой-то пустяк не знал. — Прежде всего психология.
— Ира, а что такое психология? В этот раз Юстинов не встрял.
— Есть такой преподаватель Берхин, я его не видела никогда. Он лекции сам читает и ведет семинары, и, говорят, на зачете лекции написанные спрашивает и по ним учить надо. Так как книг никаких по этому предмету не написано для институтов еще. То есть только в медицине, а нам не с точки зрения медицины, а педагогики надо.
Ирка — умная девочка и тоже все знает. Но мне приятны ее знания…
— А что он за человек? — говорю я. Юстинов не выдерживает и встревает:
— Полный мудак, говорят, зачет ему очень трудно сдавать. Носится со своими теориями, как импотент с поднятием члена.
— Андрюш, — говорит Боб, — интересные у тебя сравнения, что, уже не поднимается?
— Ирка и не до того доведет, — отвечает Юстинов, и они смеются.
На этом разговор «по психологии» кончается. А я задумываюсь, что же делать: где взять эти лекции?
В перемену я иду на свой старый курс. Из всего курса у меня там остались две подружки (и то случайно), Алина и Мальвина, обе очень красивые и модненько одетые девочки, которые всегда следили за собой. И при этом старались примерно учиться.
У них занятия на третьем этаже, раньше это был и мой курс, но я на нем никогда не появлялся.
Они мне рады, и мы долго треплемся, они даже опаздывают минут на тридцать на вторую половину.
— Мальвин, вы сдавали зачет в прошлом году, когда меня уже не было, по психологии?
— Берхину, что ли? — Они смеются.
— Вот-вот, кажется, эта фамилия.
— Саш, — говорит Мальвина, она стройная, — пора бы тебе знать фамилию преподавателя, у которого через неделю зачеты начинаются.
— Санечка, он всегда такой, — говорит Алина и ласково смотрит на меня.
— А у вас что-нибудь осталось после этого?
— Тетрадь с лекциями, что ли? — спрашивает Мальвина, она более подвижная.
— У меня, кажется, где-то валялась, — вяло говорит Алина.
Я даже не представлял, что в этом институте кто-то мог записывать лекции.
— Алиночка, — я хватаю ее за руку, — найди, пожалуйста, или я не сдам этот зачет никогда: даже не представляю, о чем там речь.
— Хорошо, я постараюсь. — Она снова улыбается и касается моей щеки, нехотя. У нее очень красивый лак на ногтях, они как пурпуром лакированы. Я люблю, мне нравится, когда у женщин ногти накрашены. А у Алинки еще и красивые, холеные. И рука приятная.
— Ишь, как лекции понадобились, так сразу разыскал, — язвит Мальвина. — «Старые друзья» — когда надо только, оказывается.
— Меня же целый год на курсе не было, я только несколько недель назад появился.
— Ладно уж, прощаем, — говорит Алина, — но чтобы в следующем году вел себя примерно. И лучше — чаще появлялся, а то нам скучно без тебя.
— Ни повеселить некому, ни поговорить не с кем, — говорит Мальвина, и мы смеемся, вспоминая.
После института я иду по пустым улицам, не садясь ни на что, а шагая. Большая Пироговка пуста, все заведения кончают работу в пять, и только редкие прохожие попадаются.
Это мой самый любимый район Москвы. А мы живем на набережной какого-то Макарова (кажется, адмирал такой был исторический, потом стерся из потомковского сознания, а название осталось), это недалеко от Киевского вокзала. Но сейчас я иду мимо Новодевичьего монастыря, пруда и захожу с другой стороны, переходя мост через Москву-реку возле стадиона. Там дамба, на ней железнодорожный мост, но есть и пешеходная дорожка.
Страшно только в первый раз, когда поезд проносится: кажется, что сейчас вместе с тобой в реку обвалится. Но я спускаюсь с моста — он не обваливается — и спокойно иду домой. А может, и жаль, что он не обвалился? (Все короче б история была… И вы не мучились так…) Мимо проносятся машины, транспорт и всякая другая ездовая (х-ня) живность. Не волнующая меня. Через сорок пять минут, как я вышел из института, я дохожу домой: как раз в это время должны кончаться занятия. Иначе шел бы я!
Мама в последнее время готовит редко, и ужин я беру себе сам. Кушать хочется мало, и я сижу и думаю: будь ты проклята, эта сессия, эти экзамены, зачеты, и все то, что портит человеку настроение. И зачем она должна существовать, чтобы делать людей неврастениками, дергающимися, и отвлекать от необходимых мыслей и важных размышлений.
Какие у меня могут быть необходимые мысли, важные размышления, я так и не придумываю. Но все равно она мне портит настроение, эта сессия.
Звонит телефон, и папа берет трубку.
— Одну минуточку, — говорит он. Я понимаю, что это меня.
— Иди, какая-то молодая и красивая.
— Как ты понял, что красивая? — устало шучу я.
— Раз молодая, должна быть красивая. — Он сияет во весь рот и показывает мне один жест… движения. Я знаю у отца слабость к молодым девушкам в области двадцати лет.
Он уходит, напевая: «Студенточка, вечерняя заря, студенточка, люби меня».
— Алло?
— Саш, это я, Алина. — У нее такой тянущийся московский говор, который я мечтаю приобрести и которого нет у меня, а есть «южная напевность». Кому она нужна здесь.
— Здравствуй, Алиночка.
— Ну я нашла тетрадку, которую ты просил, завтра принесу в институт. Ты будешь завтра, чтобы зря не таскать?
— Да, конечно. Спасибо большое, ты моя ласточка! Очень выручила.
— Чем занимаешься?
— Ужинал.
— Я оторвала тебя?
— Нет, мне приятно слышать твой голос…
— И что есть тетрадка, да? Я смеюсь.
— Иди кушай, увидимся завтра.
Она прощается. Тут же появляется папа.
— Что, очередная, да? Новая?
— Нет, пап, старая, — говорю я и иду доедать свой остывший, никчемный ужин.
На следующий день мы обсуждаем, что делать с сессией и как она будет сдаваться. Мы не говорим, как мы будем ее сдавать, а как «она» будет сдаваться. Сессия у нас абстрагированное понятие. Она должна сама сдаваться, без нас. И какой дурак придумал только это слово — сессия!
Боб сидит, положив руку Ленке на грудь.
— У меня день рождения в середине июня, — говорит она, — но я перенесла его на конец, когда окончатся экзамены.
— Ох и напьемся, — мечтательно говорит Боб, которого ничто другое, по-моему, не волнует.
— Подожди ты напиваться, — говорит Юстинов, — как сессию сдавать будем?
— А сама сдастся! — ржет Боб.
Вот уж правда, кого не волновала сессия и никак не интересовала, так это Боба. Он и книжки принципиально не открывал, никогда. Ходил сдавать, не зная, ни одного слова не читая, — и всегда сдавал. Хотя ему больше тройки ничего не надо было, он так и говорил, что хорошо учиться — дураку надо, и всегда натягивал, выскребывал, выцарапывал, вытаскивал свои три балла. Как он это делал, это была загадка, которую я не мог понять. Я не понимал, как он умудрялся, но он умудрялся, это был феномен феномена
