— Да!
— Что — да? — ору я. — Да или нет?
— Нет! — кричит он.
— Вы хотите сказать, что когда ребенок сосет грудь матери и, наевшись, кусает ее потом, уже насытившись и нехотя, это не проявление первичных сексуальных позывов? Подсознательно, уже у младенца. Да?
— Нет.
— Что — нет? — Да.
Девки моей группы, кто готовился, моментально стали вслушиваться, они не могли понять, при чем тут груди матери и психология.
— Здесь я с вами не согласен, — сказал он.
— Не со мной, это теория Фрейда, — и я опять стал ему доказывать.
— Хорошо, молодой человек, я вижу, что мы с вами ни о чем не договоримся, вы уже отвечаете больше часа. Я рад, что вы интересуетесь разными учениями и теориями, всегда должно быть два мнения, как две стороны процесса. И противоположных, как два берега реки, возможно… Но за ваши убеждения буржуазного учения Фрейда, которые никак не могут быть приемлемы для нашей жизни, попросту утверждающие, что .человек не далеко ушел от животного и живет подсознательно, когда работает только подкорка, а не кора, — что абсолютно идет вразрез и расходится с учением Павлова… — (На минуточку оказалось, как мне потом объяснили, что это был экзамен, а не зачет, а так как он уезжал в июне куда-то в санаторий, то экзамен перенесли в зачетную неделю. Я этого не знал: у нас все делали, что хотели!) — Так вот, я бы вам оценку за это никакую не поставил…
— Как же так, у меня даже лекции все написаны.
Он взял мою тетрадку:
— Надеюсь, что вы не будете утверждать, что тетрадь, написанная женским почерком, — это ваша работа на моих лекциях, и мне не придется сверять почерки.
Где мне эти психологи со своей психологией сидят!..
— Что вы, какой там женский почерк… — но врать я не умел никогда.
— Но это не важно, — перебил он меня. — Так вот, ценя вашу смелость и верность идеям и убеждениям, сейчас у меня нет времени вас разубеждать, хотя теория Фрейда в корне неверная и отрицательная, а самое главное… — я замер, — исходя из вашего редкого отчества — и у меня такое же, — я вам ставлю — четыре балла.
Господи, я даже не поверил, когда он эту цифру вывел в зачетке у меня и расписался. Одним глазом обратив внимание на мой корявый почерк в ней, которым явно не была написана тетрадка.
Я тут же смягчился и проникся к нему самой глубокой симпатией. Я его мог любить теперь хоть навеки, ведь больше он мне никогда не попадется. Я даже был согласен на Павлова!..
— Ну как, вы довольны?
— Как вам сказать. — Я доигрывал до конца. Не мог же я ему вешаться на шею и прыгать на плечи от радости.
— Вы что, хотели пять получить?
— Что вы, спасибо большое, этого достаточно. Мне захотелось ему сказать доброе:
— Вы знаете, может, вы и правы, и система Павлова хорошая и правильная, я ведь не отрицаю… Просто я чересчур завелся и меня увлекло по-другому пути, ну чуть-чуть поупрямствовал.
И тут он мне выдал:
— Эх, если бы вы это раньше сказали, я бы вам пять поставил.
Я чуть не умер от разрыва сердца.
— А сейчас нельзя?.. Он улыбнулся:
— Нет, уже поздно, я расписался. Вот если б до этого…
Я сгреб тетрадку, в дверь уже нетерпеливо заглядывали, и от греха подальше, как на облаке, выплыл из аудитории.
— Саш, что так долго, о чем ты с ним разговаривал? — Ирка смотрела на меня.
— О Фрейде, доказывал, что он прав.
— С ума сошел, Фрейда даже имя нельзя произносить в стенах этого института. — (Весь этот институт на Фрейде держится, подумал я, и на нем только!) — Что он тебе поставил?
— Вроде четыре балла. Ирка схватила зачетку.
— Ир, а почему он оценками ставит? Вот тут мне Ирка и объяснила:
— Это же экзамен, ты что, не знал, он уезжает куда-то.
— А я думал, что зачет.
— Ну, ты даешь, Саш: идешь отвечать, даже не зная, что сдаешь.
Потом она меня расспрашивает про билет, а я говорю про собаку Павлова, у меня из головы не идет эта собачья собака; Ирка не знает теории Морено, я ей говорю, что все равно этот билет не попадется.
Она спрашивает, не положил ли он его обратно в кучу. Я говорю, что — нет, кажется, и она убегает сдавать, пока он ей не попался.
Я стою и думаю ни о чем.
Потом вылетает, появляется Ирка, она, конечно, получает «отлично», у нее нет отчества, как у меня, но она молодая и скромная, это на один балл выше ценится.
И мы уходим с Иркой в буфет обсуждать наши последующие дела.
Я беру нам бутерброды, себе — чай, ей — кофе, и мы садимся за стол.
— Ну как, ты рада пятерке?
— Конечно. Еще бы он не поставил. — Она улыбается. — Я ему и так колени показывала и эдак выставляла.
Я знаю, у Ирки стройные ноги и красивые колени.
— Специально платьице коротенькое надела. Мы смеемся.
Как прекрасно, что эта психология позади и ее сдавать больше не надо, ведь ни одного вопроса не знал, даже не представлял о чем это.
Спасибо, дедушка Фрейд, думаю я. Ведь с отчеством — это тоже подсознание, подкорка работает…
— А где Шурик? — спрашивает Ирка.
— Не знаю, он вчера по физкультуре зачет получил, пьет на радостях, наверное. А по психологии с ним жена вроде заниматься собиралась.
— У него что, есть жена? — Иркины глаза широко раскрыты от возбуждения.
— Да, она с того третьего курса, где мы учились раньше.
— А я не знала!
— Ир, ну не можешь же ты все знать! — Она смеется. — Хотя знаешь ты, бесспорно, много…
Она заливается.
— Я тебе, Саш, еще и не такого расскажу. Все тайны этого блядского курса открою, все секреты. Они у меня вот все где. — Она смешно сжимает свой тощий кулачок, и тонкие венки через запястья на кистях проглядывают. — Саш, а какой у тебя иностранный язык? — спрашивает Ирка.
И тут я вспоминаю, и от этого воспоминания мне становится нехорошо. Я вспоминаю, как орал в прошлом году на преподавательницу немецкого языка, что ненавижу этот язык нацизма и меня коробит от одного его запаха, что не буду изучать язык, убивший двадцать миллионов человеческих душ одной России, и что она предательница интересов народа, и как она может преподавать этот язык, да еще сует его в меня. Я помню: она побелела и сказала, что только через ее труп я перешагну зачет по немецкому языку. Я еще много чего орал, потом успокоился.
Я правда ненавижу этот язык, даже запах этого языка, как и все, что с немецкой нацией связано. Я им никогда не прощу вторую мировую войну, а также не только русских, но и шесть (а на самом деле больше) миллионов евреев (ни за что), — не им, не их потомкам, выплодкам до пятого колена.
Они все равно волки, и сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит…
В школе я этого не понимал, меня родители на него отдали, а когда вырос, понял, но было поздно. Хотел переучиться на английский, но мне не разрешили и сказали, чтобы продолжал заниматься своим языком и дурью не мучался.
