отрешенных от должности офицеров-патриотов из департаментов, скрывшихся в Париж, и бывших членов якобинской партии, составляли армию этого заговора. Вожди их часто собирались в месте, ими называемом храмом Разума; они там пели жалобные песни на смерть Робеспьера и оплакивали рабство народа. Они завели сношения с войсками, стоящими в Гренельском лагере, облюбовали там одного капитана, по фамилии Гризель, считая его своим, и все приготовили к нападению.
Они хотели установить всеобщее счастье, для чего надо было приступить к разделу имущества, доставить преобладание правительству настоящих, чистых абсолютных демократов, создать Конвент из шестидесяти восьми монтаньяров, оставшихся после преследования их во время реакции термидора, и дать им в помощники по одному демократу на департамент; наконец, они решили отправиться из различных кварталов, ими между собой распределенных, в одно и то же время против Директории и против Советов. В ночь восстания они должны были прибить повсюду два объявления, — первое из них содержало такие слова: „Конституция 1793 года, свобода, равенство, всеобщее счастье“, а другое: „Те, кто насильно захватили верховную власть, должны быть осуждены на смерть свободными людьми“ Заговорщики были готовы, воззвания отпечатаны, день назначен, но они были преданы Гризелем, как это обыкновенно случается в заговорах[53].
21 флореаля (май), накануне назначенного для нападения дня, заговорщики были схвачены на их тайном собрании. У Бабефа нашли весь план и документы, касающиеся заговора. Директория предупредила Советы об этом особым посланием, а народу объявила особой прокламацией. Эта странная, с такой яркой окраской фанатизма, попытка представляла собой только повторение прериальского восстания, но без его средств и надежды на успех, и потому возбудила глубокий ужас. Воображение все еще было напугано свежим воспоминанием господства якобинцев. Бабеф, как смелый заговорщик, предложил мир Директории, несмотря на то, что был ее пленником.
„Считали бы вы, граждане директора, — писал он им, — унизительным для себя вести переговоры со мной, как власть с властью? Вы видели, какого множества людей, меня окружающих, я пользуюсь доверием; вы видели, что моя партия не уступает вашей; вы видели, какие глубокие разветвления она имеет, и я убежден, что при виде всего этого вы дрожали“.
Он оканчивал словами: „Я вижу только один благоразумный выход: объявите, что не было никакого серьезного заговора. Пять человек, показав себя великими и великодушными, могут теперь спасти родину. Я ручаюсь, что патриоты защитят вас своими телами; они ненавидят вовсе не вас, а только ваши непопулярные поступки. За себя лично я даю вам столь же обширное ручательство, как моя постоянная откровенность“. Директория, вместо такого примирения, обнародовала письмо Бабефа и предала заговорщиков Верховному суду в Вандомс.
Их сторонники сделали еще одну попытку. В ночь на 13 фрюктидора (август) около 11 часов они двинулись в числе шестисот или семисот человек, вооруженных саблями и пистолетами, против Директории, но нашли ее защищенной ее гвардией. Тогда они отправились в Гренельский лагерь, надеясь благодаря связям, завязанным ими раньше, привлечь его на свою сторону. Весь лагерь спал, когда к нему подошли заговорщики. На крик часовых: „Кто идет?“ они отвечали: „Да здравствует республика! Да здравствует Конституция 1793 года!“ Часовые подняли тревогу в лагере. Заговорщики, надеясь на присутствие батальона из Горда, на самом деле переменившего место, направились к палатке капитана Мало; тот приказал трубить сигнал к подъему и велел своим полуодетым драгунам сесть на лошадей. Заговорщики, изумленные этим приемом, слабо оборонялись, были изрублены драгунами и бежали, побросав много убитых и пленных на поле сражения. Эта неудачная экспедиция была почти последней попыткой партии; при каждом поражении она теряла свою силу и получила тайное убеждение, что ее господство прошло. Гренельское предприятие было для нее крайне пагубным; кроме своих потерь в этой стычке, она еще лишилась значительного количества своих членов вследствие приговоров военных комиссий, бывших для нее тем же, чем были революционные трибуналы для ее врагов. Комиссия Гренельского лагеря присудила, в пять приемов, тридцать одного заговорщика к смерти, тридцать к вечной ссылке и двадцать к заключению.
Несколько времени спустя Вандомский верховный суд занялся разбором дела Бабефа и его сторонников, в числе которых были: Амар, Вадье и Дарте, бывший секретарь Жозефа Лебона. Ни один из них не противоречил друг другу; они говорили как люди, не боявшиеся ни признать свою цель, ни умереть за свое дело. В начале и в конце всякого заседания они пели „Марсельезу“. Этот старинный гимн победы, их уверенная осанка поражали умы удивлением и делали их еще опаснее. Их жены последовали за ними в трибуналы. Бабеф, окончив свою защиту, повернулся к ним и сказал: „Следуйте за своими мужьями до Голгофы, вам не приходится краснеть за то, за что они присуждены к казни“. Верховный суд приговорил Бабефа и Дарте к смерти; услышав этот приговор, оба они закололись кинжалами. Бабеф был последним вождем бывшей партии Парижской коммуны и Комитета общественного спасения, до 9 термидора разделенной, а после соединившейся в одно целое. С каждым днем эта партия уменьшалась. С этого времени начинается ее расстройство и одиночество. Во время реакции она все-таки составляла еще значительную массу, при Бабефе она образовала маленькое товарищество; теперь же остались только отдельные демократы, а партия была уничтожена.
В промежуток времени между гренельским предприятием и осуждением Бабефа роялисты также составили свой заговор. Планы демократов произвели в общественном мнении движение, противоположное виденному нами после вандемьера, и контрреволюционеры стали смелее в свою очередь. Тайные вожди этой партии надеялись найти поддержку в войсках Гренельского лагеря, не примкнувших к заговору Бабефа. Нетерпеливая и неловкая партия эта, не имея возможности подчинить себе массу народных кварталов, как это было в вандемьере, или членов Советов, как это было немного раньше 18 фрюктидора, выдвинула в дело трех людей, без влияния и имени: аббата Бротье, бывшего советника парламента Лавилёрнуа и авантюриста, по фамилии Дюнан. Лица эти, недолго думая, обратились к эскадронному командиру Мало, чтобы с его помощью захватить Гренельский лагерь и затем восстановить старый государственный порядок. Мало их выдал Директории, а Директория предала их гражданскому суду, так как не могла, несмотря на свое желание, назначить над ними суд военный. Судьи их же партии, выбранные под влиянием вандемьера, отнеслись очень снисходительно к заговорщикам, и им было назначено всего-навсего непродолжительное тюремное заключение. К этому времени опять возобновилась борьба между всеми властями, выбранными секциями, и Директорией, опиравшейся на армию. Всякий черпал свою силу и своих судей из своей партии, и в результате, когда избирательная власть подчинилась контрреволюции, Директория постаралась ввести в управление государством армию, видя в ней свою поддержку; это повлекло за собой важные неудобства.
Директория была не только победительницей обеих восставших партий, но также и Европы. Новая кампания была начата в счастливый час. Бонапарт, прибыв в Ниццу, ознаменовал свое принятие командования над Итальянской армией одним из самых смелых вторжений. Незадолго перед этим эта армия была разбита у подножия Альп; она была лишена всего, и ее численность едва достигала тридцати тысяч человек, но зато она была одарена большим мужеством и патриотизмом. Бонапарт, гениально воспользовавшись всем этим, начал свою деятельность, которая затем возбуждала удивление всего мира в продолжение двадцати лет. Он покинул лагерь и отправился в Савойскую долину, чтобы ворваться в Италию между Апеннинами и Альпами. Против него было девяносто тысяч союзников, центром которых командовал Аржанто, левым флангом Колли, а правым Больё. Вся эта громадная армия была рассеяна в несколько дней чудесами гения и смелости. При Монтенотто Бонапарт опрокинул центр врагов и вторгся в Пьемонт; при Миллезимо он окончательно отделил Сардинскую армию от Австрийской, из которых одна бросилась защищать Турин, другая Милан, столицы их владений. Перед тем как преследовать австрийцев, республиканский генерал бросился налево, чтобы покончить с Сардинской армией; при Мондови судьба Пьемонта была решена, и устрашенный туринский двор поспешил покориться. В Кераско было заключено перемирие, вскоре за ним последовал мир между республикой и королем сардинским, уступившим Савойю и графство Ниццское и Тендское, подписанный в Париже 18 мая 1796 г. Занятие Алессандрии, открывавшее доступ в Ломбардию; срытие крепостей Сузы и Лабрюнет, стоявших на заднем фронте Франции, уступка графства Ниццского и Савойи и возможность совместных действий с другой Альпийской армией, под начальством Келлермана, — все это было результатом пятнадцатидневного похода и шести побед.
