охоту заниматься делом отобьют. Каким важным на глазах Касымов заделался, видите ли — он разрешает… По мне, не разрешение надо выдавать, а человек должен приходить и регистрировать свое дело.
Пулат пытается еще о чем-то спросить, но Миассар, увлеченная беседой, невольно опережает его:
— Да, чуть не забыла главного. Новый закон для нашей республики, особенно для сельской местности, должен трактоваться несколько иначе, шире. Почему он не может стать основной деятельностью граждан, если тут каждый третий не имеет работы и резкого увеличения мест не предвидится, а прирост населения продолжает оставаться рекордным. Важно, чтобы человек мог использовать конституционное право на труд, а как оно будет реализовано, коллективно или индивидуально, не столь существенно.
— Все, перевожу Касымова в Дом культуры, что-бы не задирал нос, а тебя — в райисполком. При твоем попустительстве весь район займется частным предпринимательством, — смеется Махмудов.
— Не займется, к сожалению, — не в тон мужу серьезно отвечает Миассар, — еще много желающих за безделье получать зарплату в государственном секторе, таких и тысячерублевым заработком работать не заставишь, они-то и считают чужие доходы. — И шутя добавляет: — Сразу скажут: Махмудов учуял доходное место и жену пристроил. А Касымов первый на тебя анонимку направит куда следует…
И оба от души смеются, в тишине ночи смех слышен далеко за высокими дувалами.
— Ну, еще какие вопросы волнуют секретаря райкома? — спрашивает ободренная неожиданным вниманием мужа Миассар.
— Какие могут быть вопросы: о чем ни спрошу — всем недовольны, просто обидно…
— Как — недовольны? Чем недовольны? Кто недоволен? — удивленно переспрашивает Миассар.
Теперь уже черед удивляться Пулату.
— Народ, видимо, и недоволен, — отвечает он неуверенно.
— Вот что значит старое мышление, — смеется Миассар, протягивая мужу полотенце. Пулат вытирает взмокший лоб. — Слушали, слушали, а так ничего и не поняли, — терпеливо разъясняет Миассар. — Доволен народ, и прежде всего гласностью и перестройкой. Только вы зря по привычке ждете горячих писем одобрения от трудящихся, бурных аплодисментов. Реакция людей нормальная, они хотят, что-бы еще лучше было. Думаете, отмени налог на индивидуальную трудовую деятельность Юлдашу-ака, Зулейхе-апа и владельцам личных машин, они плясать от радости будут, засыплют райком письмами благодарности — нет, сочтут нормальным явлением. А через год вполне резонно, оценивая свой вклад, будут предъявлять новые требования: мол, мы решаем социальную проблему, дайте нам льготы какие-нибудь, и опять же будут правы. Почему бы Зулейхе-апа не доставлять во двор муку и дрова за ее же деньги; Юлдашу-ака со скидкой продавать пиломатериалы, а владельцам машин выделять бензин по себестоимости? Все идет, дорогой муж, своим чередом, только трудно пока складываются новые взаимоотношения между власть имущими и трудовым людом, да иначе не могло быть. Главное — народ понял, что власть для них, а не они для власти. Хорошее настроение у народа: говорят, если мы столько лет плевали против ветра, то есть поступали против законов экономики и природы, вопреки здравому смыслу, и не пропали, то теперь, когда начали работать по уму, — горы свернем! А вы говорите — недовольны…
Взгляд Махмудова неожиданно падает на стрелку часов — время позднее, впрочем, в этом доме рано спать не ложатся.
— Засиделись, засиделись сегодня, дорогая моя, а мне завтра в совхоз 'Коммунизм' надо. Явится Усман ни свет ни заря, ты уж не вставай, мы где-нибудь по дороге в чайхане чай попьем. Знаю я одну у Красного моста, над водой под чинарами, надо как-нибудь свозить тебя туда, не припомню краше места в районе.
Пулат пытается помочь жене, хочет взять пустой самовар, но Миассар ласково говорит:
— Не надо, я сама. Идите погуляйте перед сном по улице, разомните ноги, подышите свежим ночным воздухом, а я постелю вам, как хотели, на айване.
Пулат выходит за калитку. Ночная улица пустынна, из-за яркого лунного света она просматривается из конца в конец. Тишина. Только слышно, как журчат арыки вдоль палисадников. Махалля отстроилась давно, лет пятнадцать назад, и все вокруг утопает в зелени. Престижный район — не всякому тут выделяли землю под застройку. По давней народной традиции каждый перед своим домом поливает дорогу из арыков, иногда и не один раз за вечер, оттого и дышится в округе легко. Мысли Махмудова возвращаются к разговору с женой.
— Ну и Миассар! — вырывается у него возглас восхищения.
Хочется Пулату думать о чем-нибудь приятном, связанном с женой, но проблемы, проблемы, те, о которых она сейчас говорила за столом, и другие теснят думы о Миассар, и он вдруг грустно признается, что и мысли его в плену у забот.
Но вдруг улыбка набегает на его помрачневшее лицо: он вспоминает, как лет семь назад они возвращались вдвоем вот так же поздней ночью со свадьбы. Шли с хорошим настроением, повеселились, погуляли от души. Родив Хасана и Хусана, Миассар, на удивление многим, расцвела новой, женской красотой. И красота эта не осталась незамеченной, вот и на свадьбе Пулат видел, как любуются его женой, когда она выходит танцевать в круг; девушки на выданье рядом с нею выглядят замухрышками.
Возвращались они, шутя и озоруя, словно молодые. Миассар даже несколько раз оглядывалась — не идет ли кто следом, и говорила, смеясь:
— Услышат вас — скажут: какой, оказывается, несерьезный у нас секретарь райкома.
Тогда он и спросил в шутку:
— Почему ты за меня, вдовца, замуж пошла?
Он и ответ ожидал услышать шутливый, вроде: а вы моложе молодых, сегодня на свадьбе всех переплясали. Но она неожиданно остановилась и, волнуясь, не то переспросила, не то повторила вопрос для себя:
— Почему я пошла за вас замуж? — И тут же, не задумываясь, как давно выношенное сказала: — Потому что в народе вас называют Купыр-Пулат, Мост-Пулат. — И, боясь, вдруг он ее не поймет, торопливо заговорила: — Когда вы в первый раз заехали в Дом культуры, я сердцем почувствовала, что визит этот внезапный ко мне лично. Тогда у меня не было далеко идущих планов, но все равно внимание волновало, и, честно говоря, я ждала следующего вашего приезда. И вдруг предложение по телефону, которое так обрадовало и испугало меня. Какой бы я ни казалась смелой, современной, во мне жива все та же рабская психология восточной женщины, увы, которую не вытравила и по сей день, и я понимала, что не вправе решать сама свою судьбу, тем более с таким человеком, как вы. Все решал семейный совет, родня. Что и говорить, одни были 'за', другие 'против', но в разгар спора приехал из кишлака мой дедушка Сагдулла, с чьим мнением считались.
'Какой Пулат Муминович? — спросил он сразу. — Купыр-Пулат, что ли?'
Признаться, в нашей семье почему-то не слышали такого вашего прозвища в народе. Но тут дедушка начал рассказывать, какие два моста вы построили у них в кишлаке, как они прежде мучились из-за отсутствия переправы через Дельберсай и о том, что мосты у них сносило чуть ли не каждый год в половодье, а те, что построил Купыр-Пулат, стоят до сих пор и пережили не одну большую воду. Рассказывал он и о мостах, что построили вы рядом; оказывается, они всем селом ходили на хашар к соседям — мост навести дело непростое. Поведал и о самом большом и красивом мосте через Карасу, говорят, вашем любимом, в колхозе 'Коммунизм', о том, как долго и трудно он строился и как вас за него чуть с работы не сняли.
Дедушка Сагдулла так азартно и интересно рассказывал про ваши дела, про вас, что, мне кажется, моя родня забыла, ради чего собралась. Заканчивая, дед сказал:
— Если тот самый Купыр-Пулат сватается к моей внучке, я не возражаю. А что старше, не беда, у моего отца вторая жена тоже была молодая, но это не помешало им вырастить пятерых детей, в том числе и меня. Мосты строят надежные люди, не сомневайтесь в Купыр-Пулате…
Так была решена наша с вами судьба.
Такое воспоминание радует душу, и он произносит вслух:
— Купыр-Пулат…
'Если после меня что и останется на земле, так это мосты', — размышляет он. О мостах думать ему приятно; не предполагал, что мосты, акведуки, путепроводы, дренажи так и останутся главной страстью и любовью его жизни.
