Нет, сюда он прокуратуру не наведет. Прокуратуре без нас дел хватает, мы что — мелкота. Они с верхним эшелоном разобраться никак не могут: не хватает ни времени, ни сил, ни кадров. Да и борьба идет в Ташкенте и Москве не на жизнь, а на смерть. Прокуратуре самой впору о помощи просить — у многих ретивых там жизнь на волоске, а у других от бессилия и руки уже опустились. Как ни крути, а суды все-таки в наших руках. Я ведь знаю, что и сам прокурор республики и его заместитель чудом остались живы, когда после отравления попали в больницу. Одного успели вирусным гепатитом наградить зараженными шприцами, хотя кололи и того и другого. Главные уколы были впереди, да почувствовал неладное их товарищ, милицейский генерал, привез своих врачей, лекарства, шприцы, стерилизаторы, и охрану поставил у палаты, и переговорил как следует со всем персоналом больницы, вплоть до кухни. Тоже, видимо, смотрят фильмы про мафию, разгадали наш замысел. Так что не бойтесь — не до нас им сейчас.
— Я не этого боюсь. Боюсь жене, детям, людям в глаза глядеть. Впрочем, я не пришел к вам обсуждать, что мне делать. Я решил твердо и вас предупредил: после обеда поеду в обком, покаюсь, будь что будет.
Чувствуя непреклонность секретаря райкома, Халтаев вдруг пошел на попятную:
— Я ведь тоже не железный человек, весь извелся, ночей не сплю, боюсь — то ли прокуратура подъедет, то ли бандиты, как к Раимбаеву, нагрянут, у них со мной счеты особые. Не успели вы на веранду подняться, как я с пистолетом к окну. Но если уж вы решили покаяться, и я с вами в компанию: небось пронесет, помилуют, людей не убивал… Впрочем, я знал одну тайну, за которую мне наверняка снисхождение выйдет…
Пулат Муминович не проявляет ни интереса, ни страха, думает, что опять его происхождением шантажировать собираются, и потому молчит.
Полковник, вновь теряя самообладание, спешит:
— Уже три года на Лубянке Арипов не выдает тайны, где у него деньги спрятаны. А я знаю, случайно дознался, когда доставлял Цыганку из ваших племенных конюшен в Аксай. Коня сутки по прохладе гнали с одним доверенным Акмаля-ака, по пьянке он мне проболтался.
— Да, пожалуй, за такое сообщение действительно многое могут простить, — оживляется Пулат Муминович — он ведь знает, о какой астрономической сумме идет речь.
— У меня от вашего решения, Пулат-ака, сначала все похолодело внутри, а теперь огнем горит — не шуточное дело вы затеяли, вот будет шум на всю республику, давайте выпьем, нам сейчас не помешает. У меня в холодильнике как раз бутылка 'Золотого кольца' есть — Салим Хасанович личными запасами поделился.
— Наверное, ты прав, Эргаш, выпить нам не мешает, непростая мне ночь выпала, и день предстоит не легче… Мужчина должен быть верен слову и хотя бы к старости понять, что выше чести ничего нет, даже свобода, жизнь…
— Да, да, верно, — поддакивает рассеянно Халтаев. — Так я пойду, вынесу бутылочку, а вы на огороде сорвите помидоры, огурцы, болгарский перец, лучка, райхона, быстренько салат аччик-чичук организуем — к водке лучшей закуски не знаю.
Полковник исчезает в темном провале распахнутой настежь двери прихожей, а Пулат Муминович направляется на зады, в огород. Он знает причуды Халтаева — тот ест зелень, овощи, только что сорванные с грядки, впрочем, за годы общения с ним и Махмудов привык к этому; Миассар тоже направляется сразу на огород, когда Халтаев ужинает у них.
Хозяйство у соседа крепкое, ухоженное, помидорные грядки аккуратные, каждый кустик подвязан к колышку, как на селекционной станции, только без номерка. И сорт у него необычный, юсуповский, по полкило тянет каждый помидор, есть и рекордные, по килограмму и больше, но для аччик-чичука нужны помидоры помельче. Пулат Муминович по-женски завернул подол шелковой пижамы и складывает, переходя от делянки к делянке, помидоры, огурцы, болгарский перец. Осталось надергать лишь лучок да непременно травы райхон — что-то сродни русской мяте или чебрецу, без нее салат не салат.
В это время появляется хозяин огорода: в одной руке он держит бутылку водки, действительно 'Золотое кольцо', а в другой глубокую миску для зелени и овощей. Пулат Муминович перекладывает овощи в протянутую Халтаевым чашу и спрашивает: а где же растет райхон?
Эргаш-ака показывает делянку у глухого дувала, где в тени деревьев и забора темнее, чем во дворе; вдвоем они идут к делянке с райхоном.
Райхон растет низко, и Пулат Муминович наклоняется над грядкой, чтобы нарвать молодые сочные побеги, и в этот момент мощная пятерня с какой-то вонючей тряпкой закрывает ему рот, нос и с силой опрокидывает его на спину. Он пытается вырваться, но железные руки полковника не оставляют ему никаких шансов, и от удушья, исходящего от тряпки, он медленно начинает терять сознание, но все еще ясно видит склоненное над собой злобное лицо начальника милиции; тот, брызгая слюной, шипит:
— Перестроиться захотел, жить по-новому решил? Не выйдет. Обрадовался: ариповский миллиард отыскался! И знал бы — не сказал! Зря тебя, гниду, Тилляходжаев тогда в тюрьме не сгноил, и я, дурак, на свою голову идею подал… — Халтаев еще долго бормочет что-то в ярости, но Пулат Муминович уже не слышит его…
Полковник ловким жестом достает из-за пояса длинное шило, некогда проходившее вещественным доказательством по убийству, и, расстегнув пижаму, прикладывает ухо к груди секретаря райкома, словно выискивая сердце, и точным движением всаживает шило под ребро. Ни вскрика, ни крови, и на волосатой груди, под соском, не отыскать следов специального орудия убийства.
Миассар проснулась раньше, чем обычно, спала беспокойно, сердце ныло, но под утро не слышала, как подъехала машина Усмана. Она не спеша умылась во дворе, причесалась и, только когда направилась к летней кухне, увидела на айване спящего мужа. Проспал, передумал ехать в 'Коммунизм', подумала Миассар и поднялась на айван будить его. Обрадовалась, что успеют еще не торопясь вдвоем позавтракать. Едва коснулась губами его щеки, поняла, что случилась беда, и дико закричала.
— Что произошло? — раздался из-за дувала голос Халтаева, но Миассар уже билась в истерике.
Полковник, голый по пояс, с полотенцем на шее, вбежал во двор первым. Крик разнесся, наверное, по всей махалле, и к Махмудовым сбежались даже соседи из дома через дорогу.
Халтаев вновь, как и три часа назад, приложил ухо к груди лежащего и горестно произнес:
— Инфаркт. Не выдержал мотор.
Жестом хозяина он попросил кого-то из соседей вызвать 'Скорую', а женщинам увести Миассар. Все так же с полотенцем на шее он еще долго отдавал распоряжения: кому звонить в обком, кому заняться могилой, кому организовать оркестр — все требовало спешки, у мусульман покойника обязаны схоронить до захода солнца.
Как только подъехала 'Скорая', Халтаев, которому наконец-то подали рубашку, сам бережно перенес Пулата Муминовича в машину и уехал с врачами в больницу, чтобы быстрее закончить формальности и получить свидетельство о смерти. Он уже успел встретиться и с судмедэкспертами и прокурором, договорился твердо, что не осквернят тело вскрытием и лишними осмотрами, а поехал скорее на всякий случай, чтобы не прикасались к трупу любопытные.
Вынос тела назначили на пять часов — должна была подъехать делегация из области, ждали и взрослых сыновей Пулата Муминовича из Ташкента. Несмотря на ограниченность времени, все делалось без спешки, суеты, торжественно; скорбь момента передавалась каждому, входящему во двор, и немудрено — командовал всем полковник, облачившийся после обеда в летний парадный мундир. Каждые полчаса то исчезали, то появлялись в доме Яздон-ака и Салим Хасанович. С ними всякий раз входили во двор ловкие, молчаливые люди, бравшие на себя хлопоты, выпавшие на долю Миассар.
Подъезжали машины за машинами, груженные всем необходимым. На задворках, возле осыпавшегося малинника, резали черных гиссарских баранов, кучкаров и уже разводили огонь под огромными котлами; лучшие повара Яздона-ака собирались еще раз показать свое мастерство и умение.
За час до начала официальной траурной церемонии через калитку Халтаева в дом прошмыгнул местный мулла, Хамракул-ака, тот самый, что много лет работал садовником в усадьбе Пулата Муминовича. Его ждали в большом зале, где на специальной похоронной доске лежал обряженный секретарь райкома. Вокруг на ковре, поджав ноги, как в мечети, сидело человек десять — двенадцать наиболее приближенных людей Эргаша-ака. Войдя, мулла степенно поздоровался с каждым в отдельности и, получив от полковника знак, начал читать молитвы — ритуал этот у христиан называется отпеванием. Хамракул-ака, крупный,
