Жар–птица
«Умер Толя Чипигин». Нуриев трижды перечитал текст, не вникая в страшный смысл слов. Рассыльный, доставивший за полночь срочную телеграмму, удивленно смотрел на спокойное лицо Нуриева и в какой–то момент засомневался, не напутал ли он чего… Но адресат взял протянутую ручку и расписался в квитанции.
— Что случилось, Раф? — спросила спросонок жена из спальни.
— Поздравительную телеграмму принесли,— ответил он равнодушно. У него вчера и впрямь был день рождения.
— О господи, юбиляр в возрасте Христа,— с иронией сказала жена, устраиваясь поудобнее. Заскрипели пружины старой кровати, которую давно следовало бы сменить.
Тридцать три — дата средняя, несолидная, да и особых успехов ко дню рождения не было, потому дома его и не отмечали. Жена поутру приготовила завтрак, достала свежую сорочку, шепнула за столом: «Поздравляю» и чмокнула Нуриева в тщательно выбритую щеку.
Правда, на работе это стало поводом для небольшого застолья в обеденный перерыв, который затянулся часа на три, а позже всерьез уже никто и не работал: мужчины разбрелись по отделам играть в шахматы, а женщины чаевничали до конца рабочего дня…
Нуриев с телеграммой в руках зачем–то зашел в туалет, машинально спустил в бачке воду, а потом долго сидел на краешке щербатой ванны тесного совмещенного санузла.
Из открытой спальни слышалось не по–женски тяжелое, с присвистом, сонное дыхание уставшей за долгий день жены. Нуриев потихоньку прошел на кухню, включил свет.
«Наверное, в таких случаях следует что–то делать»,— подумал он. Но ничего путного, благородного в голову не приходило, и от бессилия памяти ему стало стыдно. В голове мелькало что–то книжное, киношное, отчего становилось еще муторнее.
«Дожить до тридцати трех, стать отцом двоих детей, вступить во вторую половину жизни и не знать, что сказать вслед безвременно ушедшему товарищу…» — упрекнул он себя.
И вдруг пришло спасительное, всплыло, словно кадр из фильма,— помянуть… помянуть!
Нуриев достал из холодильника початую бутылку водки и, налив стакан почти до краев, как когда–то наливал Толян, выпил залпом, как пили они давно, у себя в Мартуке, когда им вообще–то пить еще не следовало.
Но его мучила и другая мысль. Почему его уведомили о смерти Чипигина, кто отбил телеграмму? Ну, второе, пожалуй, было ясно: адрес недавно полученной квартиры мог быть только у матери. Но зачем извещать о смерти Чипигина? Ведь столько лет уже ничто их не связывает, далеко разошлись их дороги, да и не виделись они уже лет десять.
Можно было, наверное, написать об этом скорбном факте в письме. Ну, вспомнил бы Нуриев друга детства, школьного товарища, погрустил бы — не без этого… А телеграмма, она же к чему–то обязывала, требовала каких–то действий.
Сонливость, одолевавшая его еще несколько минут назад, пропала, несмотря на выпитое днем и опорожненный сейчас стакан, голова стала удивительно ясной. Он прикрыл дверь спальни, зашел в комнату к сыновьям. Мальчики спали беспокойно, как и мать, разбросав во сне руки, сбив одеяла. Пока Нуриев поправлял подушки и прикрывал худые загорелые ноги сыновей легким одеялом, его неожиданно осенило: «Конечно, телеграфировала мать. Для матери мои друзья остаются друзьями в любом случае, даже если между нами годы размолвок, если и разошлись наши пути–дороги, даже если мы и стали совершенно чужими. В памяти матерей мы остаемся неразлучными друзьями, как в давние–давние отроческие годы… оттого и телеграмма».
Но эта догадка ничуть не успокоила Нуриева. Наоборот. Почему она просила приехать на похороны (а иначе телеграмму он расценивать не мог)? Вообще–то Нуриев понимал, почему мать послала ему «срочную», и оттого сник еще больше. Конечно, он много лет не был дома, мать не видел, да и с друзьями давно не встречался. А ведь их троица, «три мушкетера», была в Мартуке на виду — какое им прочили будущее! Как они дружили — дай бог всякому познать в отрочестве силу и притягательность такой дружбы! Но ведь прошло, пронеслось золотое времечко, улеглась боль, смирилась душа с потерями, даже не верится теперь, что когда–то проклял он с юношеской неистовостью закадычного дружка — Ленечку. Так зачем это знать матери, у которой, наверное, забот невпроворот? Проверяет, не закаменел ли сердцем в далеком столичном городе сын, а проверка–то — страшнее не придумать: Толик Чипигин. Эх, мать! Навидалась, поди, похорон в Мартуке, где не дождались старики деток дорогих в скорбный день, вот и вызвала на чужую панихиду. Последняя догадка была страшной, и Нуриев к утру твердо сказал себе: «Еду».
Сказать, душой решиться — еще не все. Повязан взрослый человек по рукам и ногам: работа, жена, дети, семейный бюджет… А если сидишь на зарплате в сто пятьдесят, кормишь двух ребятишек, тут самые святые порывы души осуществить нелегко. И, совершая в общем–то благородное дело, он выглядел далеко не благородным в глазах администрации, когда выклянчивал недельный отпуск без содержания по телеграмме, не заверенной врачом. Вдобавок неожиданная поездка пробивала брешь в семейном бюджете, и в глазах жены он выглядел уж совсем бесчеловечным, ибо мечта о долгожданном отпуске в местном пансионате становилась для них почти иллюзорной. В общем, выслушав немало упреков и на работе, и дома, Нуриев в тот же день к обеду улетел в родные края.
До Мартука, крупного районного центра, из города пришлось добираться еще два часа автобусом. Прямо с автостанции с дорожной сумкой в руках Нуриев пошел к Чипигиным. Райцентр в последние десять лет сильно разросся. Чипигины, как и Нуриевы, были старожилами Мартука, и поэтому дома их сейчас оказались в центре поселка. Двор Чипигиных — рядом с кинотеатром, где мать Толика, тетя Маша, работала билетером. Тогда им казалось, что нет на свете лучше ее должности: каждый день можно смотреть кино! Бесплатно!
Вечерело. Возле кинотеатра толпился народ, а во дворе у Чипигиных было безлюдно. Нуриев с сожалением подумал, что опоздал. У пустой собачьей конуры стояла грязная табуретка, и Нуриев, ничего не соображая, присел, сразу почувствовав, что устал.
Прислонившись спиной к шершавому стволу старого карагача, к которому, судя по ободранной внизу коре, привязывали собаку, он с грустной нежностью оглядывал знакомый двор, который некогда знал не хуже своего.
— Рафаэль! Рафаэль! — раздалось вдруг за спиной.
От калитки к нему спешила старая грузная женщина. Столкнувшись с этой женщиной где–нибудь на улице, он вряд ли узнал бы в ней мать своего друга. Они обнялись, и она долго плакала на его плече и что– то говорила сквозь слезы, но Нуриев ничего не слышал, мысли его унеслись далеко–далеко, в то время, когда этот могучий карагач был тонким, беззащитным саженцем, эта женщина — молодой, красивой и острой на язык билетершей, а он сам — юным и беззаботным, и когда вся жизнь, казалось, еще впереди.
Вытерев глаза платком, тетя Маша сказала тусклым голосом:
— Успел, успел…
И, видя растерянное лицо Нуриева, добавила:
— Похороны завтра утром. В десять. Ждем дочку из Алма–Аты. Люсю–то помнишь?
Рафаэль кивнул, припоминая, что у Толика действительно была старшая сестра.
— Хочешь увидеть его? — спросила неожиданно тетя Маша.
— Да, конечно,— как–то торопливо, без подобающей моменту скорбности ответил Нуриев, хотя этого ему совсем не хотелось.
В центре комнаты, мало изменившейся с тех пор, как он здесь бывал, на том самом столе, где «три мушкетера» резались когда–то в карты, стоял некрашеный гроб из свежеструганных досок. Книжное, киношное восприятие смерти продолжало довлеть над Рафаэлем, и он машинально припомнил высокие, роскошные, лакированные гробы из западных фильмов, и оттого гроб Чипигина показался ему нелепым. Он почему–то напоминал деревянный балконный пенал для цветов.
В зале стоял душный полумрак, окна были занавешены, только у старых икон в передних углах
