переднего сиденья, а Миша из Торговой палаты сполз на пол и лежал там, схватившись за ножки сиденья.
На Кузница нашло оцепенение. Он знал за собой это свойство — впадать в ступор, когда угрожает опасность и ты не можешь ничего сделать, с ним это случалось и раньше, во время бомбежки или когда однажды отказал двигатель в самолете и они садились в пустыне. В таком состоянии он воспринимал происходящее как будто со стороны, как будто это происходило не с ним, а он — сторонний наблюдатель, причем все события вокруг него тогда странным образом замедлялись: он наблюдал, как медленно падает бомба, как медленно переворачивается самолет, хотя на самом деле это происходило страшно быстро. И еще — в таком состоянии он глох и все вокруг происходило в нереальной абсолютной тишине.
Как в замедленной съемке, медленно и тихо наезжал на них сейчас в третий раз огромный автобус. Кузниц видел его погнутый блестящий бампер, грязное ветровое стекло, разрисованное в верхней части изречениями из Корана, и за стеклом оскаленную морду леопарда. Потом раздался страшный удар, и он потерял сознание.
12. Читательская конференция
— Послушай, почему ты назвал последнюю главу «Подкова»? — спросил Константинов. — Ведь никакой подковы у тебя там нет!
— Потому и назвал, — Кузниц хихикнул, — что нет никакой подковы. Я у кого-то читал, а вот у кого, убей — не помню, что произведения нужно называть словами, которых нет в тексте. Там еще пример такой был, что если в рассказе ни слова об огурцах, то этот рассказ обязательно надо назвать «Огурцы». — Он помолчал немного и продолжил: — Впрочем, хотел я вставить в эту главу одну историю с подковой.
Они с Константиновым курили на площадке у Шварца, у которого собрался карасе. Поводом для сбора на этот раз была не окрошка, хотя окрошка присутствовала, и очень вкусная, приготовленная не по особому рецепту, как обычно, а традиционно, поводом для сбора опять стал роман Кузница, который он недавно закончил и решил представить на второе чтение. Правда, инициатива была не его, а Шварца, рассказ которого о коте перебил впечатление от первого чтения и он чувствовал некоторые угрызения. Сейчас чтение уже закончилось и начался, как сказал хозяин, «антракт с буфетом», и Кузниц с Константиновым вышли покурить.
— Была у меня раньше в этой главе одна история про подкову, — повторил Кузниц, — я, когда был в Египте как-то в командировке, в Луксоре подкову нашел на дороге, и это оказалось добрым знаком — там, понимаешь, террористы тогда целый автобус туристов расстреляли около ворот Карнакского храма, а я из этого храма минут за десять до этого вышел. Ну, я и решил, что мне подкова помогла. Я ее домой забрал, и висела она у меня долго на балконе, пока Инга не выкинула, когда окна меняли. И повесил я ее, между прочим, в точном соответствии с правилами английских трактирщиков.
— Что же это за правила? — без особого интереса спросил Константинов.
Кузниц отсутствие интереса почувствовал, но все же ответил:
— Подкову следует вешать кверху дугой, чтобы, во-первых, удача из дома не улетела, а во-вторых, чтобы дьявол в дом не проник.
— А… — сказал Константинов. — А где ты эти правила взял?
— Прочел в одной книжке — там выдержка приводилась из «Pub Keepers' Rules».[93]
— А… — повторил Константинов и спросил по-прежнему без особого интереса: — Почему же ты тогда эту историю про подкову выбросил?
— Не показалась она мне как-то, — ответил Кузниц, и они вернулись в квартиру Шварца.
Антракт с буфетом был в разгаре, и Кузниц подумал было, что про роман забыли, и возрадовался, но, как оказалось, преждевременно. Чтение закончилось, но предполагалась, как сказал все тот же Шварц, взявший на себя роль распорядителя, «читательская конференция». Правда, пока эта «конференция» не началась. Пока Шварц рассказывал обществу про свою недавнюю творческую поездку в Сибирь.
— Вылезешь из палатки, самое, а вальдшнепы на деревьях сидят, — делился он своими впечатлениями, — возьмешь, это, ружьишко…
— И по десятку на одну пулю сшибаешь, — ехидно встрял Ефим.
— Ну, не по десятку, — парировал Шварц, — но как-то раз одной пулей двух задел.
Вообще-то, карасе относился к вранью Шварца снисходительно, но приключения с вальдшнепами, видимо, показались обществу как-то уж слишком «через чур» даже для Шварца и общество на него набросилось, и набросилось дружно. Шварц умело оборонялся, и дискуссия о вальдшнепах разгорелась не на шутку. Кузниц молча слушал дебаты и думал, что описал он сбор карасса в своем романе довольно точно.
Как и у него в романе, собрались все в мастерской Шварца. И так же посреди мастерской стоял большой мольберт с вечно незаконченным портретом Иры Калинкиной. Правда, оригинал не сидел сейчас перед своим портретом на хилом чурбачке неизвестного назначения, как в его романе. Оригинал находился на кухне, где готовил какое-то особое блюдо своего изобретения, и вскоре намеревался порадовать им присутствующих. Дорошенко уже ходил на кухню выяснять степень готовности сюрприза, но был оттуда изгнан и заклеймен женой как обжора.
— Я гурман, а не обжора, — обиженно заявил он и, чтобы утешиться, положил себе еще окрошки.
Дамы не сидели, как птички на проволоке, на длинной садовой скамейке без спинки, как бывало раньше и как было описано в романе, а с относительным удобством расположились на недавно приобретенном Шварцем диване, но чирикали так же, как в романе, и так же, как всегда.
И не было кота. Любимец хозяйки находился «в творческой командировке» у ее подруги, где была одинокая кошка — так представила это Ира. Шварц же определил причину отсутствия кота иначе, за что получил от жены тряпкой.
Достаточно точно был описан в его романе и длинный стол-верстак — компьютер действительно мирно уживался на нем со старинной ручной прялкой, а вот макета памятника жертвам Чернобыльской аварии не было, так как ни такого макета, ни, тем более, такого памятника вообще не существовало в природе. А вот сложная конструкция из металлических пластин, увешанных колокольчиками, недавно появилась под потолком и заменяла люстру, и колокольчики действительно негромко звенели на сквозняке.
Когда Кузниц читал из романа про «памятник жертвам», Шварц ревниво заметил:
— Нет у меня этого в мастерской.
Кузниц ответил на это, что творчески провидел и переосмыслил появление люстры с колокольчиками, и Шварц вроде бы остался доволен.
Как и в романе, мужская часть карасса устроилась возле верстака. Константинов даже нашел на нем место для тарелки, остальные тоже сидели возле стола — кто на чем. И будто следуя сценарию, Ефим принес из кухни два стула и на одном устроил для себя стол — там стояли его тарелка и рюмка, но положение его было лучше, чем в романе: никто на его импровизированный стол не покушался — кота не было в наличии, а хозяин устроился с дамами на диване и оттуда отвечал на нападки компании по поводу повадок сибирских вальдшнепов.
Тоже как будто по сценарию, Дорошенко сел возле стола, и, естественно, места для его тарелки на столе уже не нашлось, и, как и в романе, он время от времени пристраивал ее на книги рядом с Кузницем. Правда, сам Кузниц сидел не на полу, а на специально принесенном для автора стуле, но и других совпадений хватало.
Вообще совпадений романа и жизни было так много, что Кузниц уже хотел было мысленно причислить себя к реалистам, но не вышло.
— А этот твой друг, он что, правда так много пьет? — спросила его Константинова.
— Какой друг? — автоматически переспросил он, хотя понял, что речь идет о герое его романа. — Какой друг? У меня, кроме вас, нет пьющих друзей.
