душил. Его уже, вероятно, в тюрьму посадили. Так он начал каверзы строить – недаром писарем был. «Я, – говорит, – ее не душил, может, кто другой, может, служанка, потому что денег, что я дал жене спрятать за день до ее смерти, не оказалось». Ну, известное дело, бросились деньги искать.
– Христя ж божилась, что он сам дал ей эти деньги.
– Может, и сам, а теперь видишь, куда он гнет.
– Боже, Боже! – молитвенно сложив руки, произнесла Приська. – Ты все видишь... все знаешь. Отчего ж ты не откликнешься, не оглянешься на нас, несчастных? – и снова заголосила.
– Перестань, тетка, и послушай, что я тебе скажу. Хватит тебе плакать и убиваться, слезами не поможешь. А лучше полезай на печь и усни. Может, Бог тебя во сне надоумит, что делать.
И странное дело – Приська поднялась, вытерла слезы и поплелась к нарам.
– Вот так оно лучше будет, – сказал Кирило одобрительно, примащиваясь на лавке.
– А мне где? Разве головой на порог? И то ладно будет, – говорит Панько, располагаясь на полу.
Все лежали молча. Тяжелые вздохи Приськи, раздававшиеся от времени до времени, свидетельствовали о том, что она не спит. Но вот и она затихла.
– Уснула? – спросил Кирило, подняв голову.
– Должно быть...
– Утешил ты ее...
– Как видишь.
– А взаправду ты не слышал, что там за оказия? Я не верю, чтобы Христя могла такое сделать.
– Да и я не верю. Только... откуда у нее эти чертовы деньги взялись? Немало ведь – пятьдесят рублей, – сказал Панько.
– Так он, верно, сам ей дал...
– Да кто его знает? Мы же там не были. Может, и сам дал... Только за что такие деньги дать?
Кирило собирался что-то ответить, но страшный плач снова раздался в хате. Он переглянулся с Паньком, и оба молча почесали затылки. А Приська как завела – так уж до самого утра...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
«Где смерть моя ходит? Куда она девалась?» – одно голосила Приська. Она уже во всем изверилась. Одна была надежда, одна утеха, которая красила ее постылое существование, но и та обманула... Ее родная дочь – ее кровь... на такое пустилась, загубила чужую душу. Так говорят люди, об этом допытывался и становой, поэтому он все перерыл в хате. Хотя у нее больше ничего не нашли, кроме этих проклятых денег, которые она сама отдала... Но откуда они? Тут что-то есть... Христя говорит, что хозяин ей дал. Если б ей разрешили видеться с дочкой, она бы заглянула ей в самую душу. А теперь?...
Христю на другой день угнали в город, а с Приськи только сняли допрос, так как не нашли ничего, что говорило бы о ее причастности к этому делу, хотя Грыцько и убеждал, что старуха не без греха. Верно, сама и подсунула дочке отраву, да и молчит, проклятая!
Приська молчала. Да и что ей говорить? Она изверилась в силе слов, и они, как люди, приносили ей только беды и никакого утешения. Одно у ней желание – поскорее умереть... «Боже! Где смерть моя ходит? Пошли ее скорее!» – подняв руки, молила она.
Минуло три дня. Три дня слез и рыданий, скорби и отчаяния. Приська не пила, не ела и света Божьего не видела. Ни сна, ни отдыха – одни только слезы. И так каждый день. Солнце всходит и заходит, и снова всходит, а Приська и не замечает этого. Лежит все время, скорчившись на нарах. От слез свет померк в ее очах, от рыданий голос надорвался. Она ничего не сознает, не видит, не слышит. Только сердце бьется. О, если б оно не билось больше! Вонзить бы в него острый нож или задохнуться в чаду! Но нет, как трухлявое дерево, она все еще стоит на ногах, не падает...
За эти три дня Приська изменилась до неузнаваемости: глубоко запали глаза, ввалились щеки, потрескались губы; нечесаные волосы сбились в космы и желтели, как увядшие листья кукурузы; вся она скорчилась в три погибели и выглядела не живым человеком, а выходцем с того света!
Так показалось и Одарке, пришедшей через три дня проведать Приську. Она бы, может быть, и не пришла, если бы не заметила, что уже третий день ни одна живая душа не появляется на дворе Приськи, а наружная дверь все время раскрыта. «Может, старая, умерла», – подумала Одарка и, дрожа от страха, вошла в хату соседки.
– Тетечка! Живы ли вы еще? – тихо спросила Одарка.
От того ли, что Приська уже три дня не слышала человеческого голоса, или от участия, которое чувствовалось в словах Одарки, но Приська пришла в себя, вздрогнула и раскрыла глаза. Она порывалась что-то сказать, но губы невнятно шептали, и она безнадежно махнула рукой.
– А я насилу к вам собралась. Так некогда, так некогда! Карпо весь день в поле, пока управишься с хозяйством, а тут надо ему обед нести... – оправдывалась Одарка.
Приська молчала.
– Как же вас тут Бог милует? – спросила Одарка. – Что это за напасть такая?
– Напасть? – глухо произнесла Приська. – Что ты говоришь? Какая напасть? – и безумными глазами взглянула на Одарку.
У Одарки мороз пошел по коже. Немного погодя она спросила:
– Тетечка, а вы меня узнали?
– Тебя? Как же тебя не узнать? – с кривой пугающей усмешкой проговорила Приська.
– Кто ж я такая?
Приська снова усмехнулась.
– Кто ты такая? – тихо спросила. – Человек!
Одарка перекрестилась и, вздохнув, сказала:
– Не узнает...
– А ты зачем пришла? – немного погодя спросила Приська.
– Проведать вас: как живете? Может, вам сварить что-нибудь поесть?
– Есть?... Как живем?... В том-то и беда, что живем, – сказала она, и лицо ее задрожало. Послышалось какое-то хрипенье, потом слезы полились из ее глаз.
У Одарки сжалось сердце от невыносимой жалости.
– Тетечка... я ж соседка ваша – Одарка, – сказала она.
Приська перестала плакать и вскинула на Одарку красные, воспаленные глаза.
– Я знаю, что ты Одарка, – сказала она спокойно. – По голосу узнала тебя... спасибо, что не забыла.
– Может, вам что-нибудь нужно, тетечка?
– Что ж мне теперь нужно? Смерть – так ты ее не принесла и не принесешь.
– Бог с вами, тетечка, одно зарядили – смерть да смерть...
– Ну, а что мне нужно, по-твоему? Скажи – что?...
– Вы хоть ели что-нибудь?
– Ела... видишь, жива еще, стало быть, ела... Вот только в горле пересохло, от жажды все горит.
– Подать вам воды?
– Подай, пожалуйста.
Одарка бросилась к кадке, а из нее уже затхлым несет. Она вылила воду из кружки и побежала к себе во двор. Не мешкая, она вернулась с полным ведром свежей воды и поднесла кружку Приське. Та жадно припала к ней и не отняла губ, пока не выпила все до последней капли.
– Ох! Будто снова родилась, – сказала она и опять легла.
– Подождите, я вам постелю, – Одарка проворно взбила подушку, положив ее у стены, и застлала нары рядном.
Старуха примостилась на постели.
– Спасибо тебе, Одарка. Ты меня оживила этой водой... Боли улеглись... Тут только, – она указала на то место, где находится сердце, – не прошли.
– Может, вы бы съели что-нибудь? Скажите – я сварю или своего принесу. Борща или каши?
