— Я-ааа-ааа… — жуткие клыки блеснули в сумраке, нос сморщился, обнажив весь первый ряд хищных резцов.
Гриша не понял, скорее почувствовал нутром, что лучше оставаться неподвижным. И все время, пока он так лежал, зверь стоял в настороженной позе, готовый броситься в любой момент.
Значит, так: трупы людей он нашел в тайге, стал есть от голодухи; это плохо, но что оставалось делать? Он сам чуть не пропал от голода! Капитан? А это сумасшедший! Он его нашел, стал кормить насильно, а капитан — ни в какую! Не хочет есть, уверен, что его кормят человечиной, а по ночам нападает. Пришлось его связать покрепче… ну сумасшедший, что взять?
Вылезли двое, лица у них чернее черного. Эх, дурачье, рабы идей, рабы начальства, рабы жен! Нет в вас свободного духа…
— Эй!
Не обернулись, не повернули голов, прошли в дом. Только медведь оглушительно рявкнул, повел головою вперед, и на Гришу обрушилась волна зловония из его полуоткрытой пасти. Глядя прямо в медвежьи глаза, Гриша тихо, внятно заявил:
— Много я таких как ты, сожрал…
И зарекся: по тому, как прянул вперед зверь, как опять вскинулась верхняя губа, по зажегшемуся в глазках огню ненависти Гриша сообразил вдруг — медведь понял! Невероятно — но он понял!
Медведь ритмично заворчал, зафыркал, слюна полетела на Гришу.
— Он говорит, что тоже таких, как ты, много съел, — произнесла вдруг неслышно подошедшая девица.
Говорит?! Что за абсурд, в самом-то деле?! Гриша чувствовал, что у него окончательно разжижаются мозги.
— Он понимает по-русски?
— Еще как понимает! Ты при нем остерегся бы болтать.
— А что? Может сожрать без приказа?
— Ему приказ не нужен, он важный Говорящий у наших. Надо ему будет — и сожрет.
Какое-то время Гриша переваривал сказанное. В голове как будто жужжало и щелкало, концы с концами не сходились. Но зверь — вот он, сидит. Зверь, понимающий по-русски.
— Слушай, тебя как зовут?
— Танька.
— Танечка, значит. Танюша. Знаешь, Танечка, у меня тут в горах лежит несколько слитков золота.
— Можешь не продолжать. Если развяжу, будет мое, и так далее. Что у вас, у людей, за дурацкая привычка совать золото? Один дурак мне так вообще машину совал и квартиру.
— А разве ты не человек? Такая красивая, с такими волосами, таким…
— Нет, я не человек. Я медведица.
И уходила девушка, встряхнув косой, шла куда-то за дом, оставляя Гришу с медведем.
— Эй! Послушай!
А она совсем ушла. И Грише пришлось лежать долго, гораздо дольше, чем он сначала ожидал, под внимательным разумным взглядом зверя. О причинах он догадывался, слышал обрывки разговоров из домика, но подробности, долетая, конечно, ускользали.
А в домике происходило вот что: при виде уснувшего Данилова вошедший решил, что видит труп. Может быть, он бы даже ушел из избушки, отложив все, что следует сделать с покойником. Но тут Данилов вдруг открыл глаза… и при виде гостя распахнул очень широко свои глаза-впадины.
— Дмитрий Сергеевич?!
— Ох ты, живой… Вы меня знаете?
— Конечно, знаю, вы Маралов. А вот и Андрюха, это ваш сын.
— Папа, да это же Данилов!
— Ох ты…
Глаза у Маралова распахнулись гораздо шире, чем только что у Данилова, а Данилов засмеялся тихим клокочущим смехом: так ясно отразилось на лице Маралова его недельная щетина, его грязь, исходящая от него вонь, его изможденный, дикий вид. А Маралов уже начал действовать:
— Андрей, давай теплой воды!
— Папа, тут целый чайник…
— Давай!
Щедрой рукой бухнул Маралов сахару в кружку, налил кипятка, размешал… И этот теплый, до липкости сладкий отвар вливал он Данилову в рот, пока не решил, что пока хватит.
— Не ешьте тут ничего мясного… — шепнул Данилов, когда Маралов оторвал от его губ кружку, сделал небольшой, но перерыв.
— Я знаю, мы были в его леднике.
Через минуту Маралов сделал второй перерыв, и Данилов спросил:
— Где хозяин?
— Лежит под охраной…
— Не упустите его…
— Не сомневайтесь, не упустят.
— Он опасен.
— Уже не опасен… Да пейте вы!
Потом с Данилова снимали ремни, вынимали из кресла, клали его на нары, и мукой оказывалось вытянуться, изменить позу, до крика больно было даже разогнуть согнутые больше недели колени. Данилов хотел рассказать про все, что он услышал от Григория, про свои разговоры с Шарообразным существом, но вот кончилось все, и с тяжелой сытостью в желудке он уже засыпал, совсем по-другому, чем раньше. Мучительное наслаждение — так можно назвать его чувства от того, что можно вытянуться, лечь, вытянуть ноги, откинуть голову… Он успел только рассказать Маралову чуть-чуть, только главное из того, как он сюда попал, чье мясо хранится в леднике, как они тут беседовали и к чему вместе пришли.
И все. И Данилов уснул, а Шарообразное существо начало уходить от него, приветливо мигать глазами, поздравляя с избавлением, но двигаться к себе, куда-то в космическую бездну. Данилов понимал, что оно уходит навсегда, что им больше не придется вот так беседовать друг с другом, и он тихо плакал во сне, что вот умер Саша, а теперь еще и Шарообразное существо тоже его покидает. В своих предположениях Сергей Данилов оказался прав самым огорчительным образом: потому что хотя он потом много раз представлял, как он будет объяснять что-то Шарообразному существу, но вот так, непосредственно, они больше никогда не беседовали и не общались.
А Мараловы вышли на крыльцо, где Гриша давно уже покрылся гусиной кожей.
— Мужики! Да вы что?! У меня же воспаление легких будет! Вы что делаете?!
А Ручей фыркал и ворчал, сообщая о том, как он предотвратил побег, и Маралов отвечал ему на том же языке, полностью признавая правильность всех его действий.
— Мне золота сулил! — из-за дома крикнула им Танька.
— Много? — уточнил деловитый Маралов.
— Не знаю…
— Много! — крикнул Гриша. — Много золота! Я тут жилу нашел, совсем близко. Хотите, покажу вам эту жилу?!
Гриша понимал — надо любой ценой вызвать их интерес, заставить себя развязать, хорошо бы хоть немножечко поссорить… Он осекался, видя выражение глаз, одинаковое у всех троих — и у Мараловых, и у Тумана: глаза существ, с интересом ждавших, что он еще наплетет, без малейшего желания бежать за золотом.
— Ну, и что мы теперь с ним будем делать? Вниз поведем? — Андрей Маралов хотел определенности от папы.
А папа задумался, стал чесать подбородок…
— Да золото же, мужики! Там килограммами лежит, прям на земле! — надсаживался Гриша в двух шагах.
