Охотник привязывает тушу, чтобы медведь жрал бы ее в удобном для охотника месте. Он делает лабаз — настил в двух-трех метрах над землей, с которого удобно стрелять и с которого видно злосчастную корову. Время от времени он наведывается на приваду и проверяет, появился ли медведь и начал ли жрать бедную протухшую корову.
На этой же приваде поставили капкан, и вот с какой целью: потренировать зверовую лайку. Медведь из капкана не вырвется: капкан-то с огромными зубцами, зубцы вопьются в лапу сантиметра на три, на четыре, сомкнутся уже вокруг кости. Капкан привязан к бревну весом килограммов триста, и когда собака начнет рвать медведя, он погонится за собакой и не сможет догнать. К тому же два человека с ружьями будут сторожить, и не позволят страшному дикому зверю обидеть полезное домашнее животное.
Вот и поехал Маралов с товарищем и с его собакой, тренировать зверового кобеля. Приехали они на приваду, остановили машину…
— Ты зачем оружие берешь?! — удивился товарищ Маралова.
— На всякий случай… Мало ли.
И Маралов прихватил свою двустволку.
— А я не возьму! Он если там, на приваде, то на надежной привязи, медведь!
И его спутник демонстративно отбросил ружье.
— Подходим, видим — есть медведь! — рассказывал Маралов. — Да здоровенный какой! И встает как-то очень уж легко, не похоже, чтобы прикован к бревну. Встал, да как прыгнет! И второй раз, и третий. Потом оказалось, капкан захватил его слабо, свалился после первого рывка. Зверь умный — лежал и нас ждал.
— Собака не подвела? — серьезно спросил Товстолес.
— Собака-то не подвела… И ружье не подвело, прямо я ему в лобешник… Но я это к чему: хорош я был бы, не захватив с собой ружья! А вроде бы, и не обязательно оно, если медведь точно в капкане… Это я вам насчет осторожности. Перестраховывайтесь лучше, чем рискуйте…
Так беседовали Товстолес, Михалыч и Маралов темной ночью на 7 августа, и право же, не те это были люди, чтобы после такого разговора не довести дело до конца, риск там или не риск.
В истоках Кантата и правда стояла избушка, и от последнего места, куда можно доехать на машине, было до избушки ходу часа четыре. Маралов же не зря поехал именно на машине и заехал к себе на привады…
Если охотник устраивает приваду и потом регулярно появляется на приваде, все ясно — он собирается охотиться, и притом именно на медведя! Маралов поехал на грузовике — а ведь всякий, кому это интересно, знал — на этом грузовике Маралов вывозит застреленных медведей. И уж конечно, Дмитрий Сергеевич не позабыл захватить с собой ружье и не расставался с ним, пока топал от грузовика к приваде.
На приваде, как и следовало ожидать, не было никого, корову еще жрать не начали, но Маралов с глубокомысленным видом прошелся по поляне, потыкал пальцем в следы примерно трехдневной давности, и только после этого полез обратно в грузовик. Маралов надеялся, что достаточно ясно продемонстрировал, что хочет охотиться на медведей. И еще яснее он рассчитал, что если поедет на грузовике от привады к избушке в истоках Кантата, зверь не успеет перехватить его по дороге, на тропе, а ведь это самое опасное.
Вечером седьмого, до самой темноты, Маралов стрелял, шумел, пугал лесных жителей, и заодно нашел и срубил несколько молодых лиственниц. Маралов принес часть этих стволиков к избушке и сложил их таким образом, чтобы даже самый хитрый зверь не смог бы подойти к ним, не пройдя через открытые пространства, где не росла даже трава.
Что характерно, Маралов не пошел за теми стволиками, которые не успел перенести при ярком свете. Наверное, его поведение могло сойти за поведение таежного лентяя, но в этом сразу усомнился бы всякий, кто увидел продолжение рабочего дня Дмитрия Сергеевича, уже в избушке.
Дело в том, что Маралов, «поленившийся» пройти несколько километров за уже срубленными лагами, вовсе не поленился пристроить к дверце избушки здоровенный брус в роли засова. И не счел для себя затруднительным возиться до полной темноты, колотить топором и стамеской. Дверь в избушку крепилась между двумя вертикально вкопанными бревнами, и Маралов не пожалел времени, чтобы проделать в одном из бревен длинный вертикальный паз.
Всякий, кто упрекнул бы Маралова в легкомыслии, тоже изменил бы свое мнение, увидев, где расположился он на ночь: на полу, и притом с таким расчетом, чтобы из единственного окошка до него дотянуться было бы ну никак невозможно.
Восьмого утром Маралов вышел из избушки уже с ружьем, и начал с того, что внимательно осмотрел брошенные с вечера лаги. Даже менее опытный человек легко заметил бы оставленные поблизости следы когтистых лап. Кто-то ночью подходил к лиственничным стволикам, нюхал их, пытался понять, что собирается делать с ними Маралов.
Вокруг избушки везде росла трава, следов на ней не оставалось, но Дмитрий Сергеевич не сомневался — им интересовались очень плотно! В двух местах на стенах избушки он обнаружил длинные бурые волоски, и все сомнения исчезли — да, его дела весьма интересовали кого-то! Кого-то бурого, оставлявшего медвежьи следы, и к тому же, скорее всего, разумного. Потому что в августе еды в тайге полно, и не будет лезть к избушке и к человеку в ней тот, кто не имеет совсем особенных интересов, не гастрономических.
Маралов сделал вид, что испугался следов; если за ним наблюдали (а он сильно надеялся на это), теперь он будет носить с собой ружье
Маралов сходил за оставленными со вчерашнего дня стволиками, раза два стрелял из ружья, добыв тетерева, и опять начал рубить возле избушки.
Для начала Маралов ошкурил несколько молодых лиственниц, примерился и сделал из лиственниц лаги, каждая сантиметров на десять длиннее, чем расстояние между потолком и полом избушки. Для каждой лаги он вырубил гнездо в полу и в потолке избушки и вставил лаги, укрепил каждую так, чтобы лага уходила концами в пол и в потолок. Теперь эти лаги стали как бы частями всей остальной избушки, а сломать их не мог бы не только человек, но и ни один другой таежный зверь.
Между лагами оставалось порядка пятнадцати сантиметров, не больше; избушка оказалась перегорожена частоколом на две части. Дверь в избушке находилась с одного из торцов, и вот в торце, противоположном двери, Маралов проделал как бы еще одно окно, маленькую бойницу, сквозь которую сам еле-еле мог протиснуться.
А после этого началось самое трудное: несколько часов кряду Маралов переделывал вход и дверь в избушку, выдалбливая второй паз во втором бревне, а потом перестроил и полотно двери.
Почти все это время, по крайней мере со второй половины дня, Маралов ясно чувствовал — кто-то внимательно наблюдает за ним. При всей уверенности в себе Дмитрий Сергеевич в свои пятьдесят лет оставался жив… А почему? Да потому, что никогда не относился к медведям пренебрежительно, вот почему! По крайней мере, это была одна из самых важных причин, и Дмитрий Сергеевич о ней никогда не забывал.
Маралов уже сам точно не помнил, сколько медведей он перебил на привадах, на берлогах и отыскав в лесу с собакой и ружьем, но «зато» помнил очень хорошо, сколько весит медведь, с какой скоростью он передвигается, во сколько раз он сильнее человека и какой длины у него клыки и когти. Это он помнил всю свою жизнь, в том числе и в моменты, когда зверь уже лежал без движения, и оставалось только содрать с него шкуру и разделать теплую тушу.
Прекрасный боец, охотник милостию Божию, Маралов обладал сочетанием качеств, как раз необходимых для его образа жизни: он совершенно не боялся медведя и был непоколебимо уверен в своем превосходстве. Но одновременно он помнил, как опасен медведь, и ему хватало ума никогда не пренебрегать зверем. Поэтому даже когда Маралов дразнил мохнатого охотника, риск был не так велик, как это могло бы показаться. А он его сознательно дразнил!
Интересно, где мог прятаться медведь? Вероятнее всего, вон в тех папоротниках, решал Маралов, и направлялся прямо в папоротники, но при этом держал двустволку наготове, поводил стволом и делал зверское выражение лица. Он, естественно, «не замечал» движения папоротников, не шел смотреть на лежку медведя, но тем не менее принуждал его к бегству.
