Маралов присел какать буквально метрах в десяти от лежки медведя, и почти был уверен, что зверь попытается им заняться (потому и просидел втрое дольше, чем всегда). Вроде бы, заколыхались кусты? Или воспаленное воображение работает? Как будто, колышется папоротник, кто-то большой ползет к нему? Или это налетает ветер?
— А ну!!!
Маралов яростно вскочил; потряс ружьем. В панике метнулся заяц, пробегавший через кусты и папоротник.
— Я т-тебя!
Маралов выстрелил, взял зайца. Искать добычу он отправился, только перезарядив ружье, а нес зайца так, чтобы он головой тащился на земле, и оставлял кровавый след. И при этом Маралов все время оглядывался, в том числе и неожиданно, рывком, не давал пойти за собой тому, кто мог бы этого захотеть.
Разделывал и варил он зайца не на печке, а на костре, и тут же ел, бросая кости в траву.
Под вечер Маралов вышел из избушки с котелком, и вместо того, чтобы взять воды из тихих глубоких луж поблизости, сходил за два километра на мчащийся по каменистому руслу мелкий шумный Кантат. Охотиться на берегу такой реки — это особенное удовольствие, потому что из-за шума воды невозможно расслышать ни шагов, ни каких-либо подозрительных звуков.
Самый лучший подарок, который может сделать добыча своему преследователю — это дать подкрадываться к ней возле звенящей, весело прыгающей воды, и Маралов почти так и сделал. Но только пройдя с километр, на полпути до Кантата, он «почему-то» передумал, набрал воды из лужи, образовавшейся после вчерашнего дождя, и повернув на 180 градусов, отправился назад. Во время этого похода он вдруг внимательно уставился на заросли ежевики… Если бы тень в этих кустах оставалась бы такой же темной и густой, он непременно отбросил бы игры, и всадил бы пулю в эту тень… Но тень стала вдруг гораздо прозрачнее, легче, и Маралов не стал тратить боезапас на самую обычную тень, в которой уже не было медведя.
Придя к избушке, Маралов опять поставил воду на огонь, стал делать чай, а заодно снял ружье, вынул из него, неизвестно зачем, одни патроны и вставил другие, стал тряпочкой полировать замок ружья… (тоже неведомо зачем).
Ага! Хрустнула ветка под чьей-то тяжелой ногой. Какое-то движение уловил Маралов краем глаза. Понятно! Подождав еще немного, Маралов с диким ревом кинулся за избушку. Хруст и мягкий топот в стороне были ему сладчайшей наградой, но и здесь Маралов разыграл совсем другие намерения.
— Вот она! Вот же она, моя смородина! — ворковал охотник, обрывая листики и целые побеги на чай.
Он кинул смородину в котелок, дождался, пока заварится, но в этот вечер задерживаться на свежем воздухе Маралов не стал. Не любуясь закатом, не наслаждаясь тихой прелестью августовского вечера, Маралов влез в пробитое им окно-бойницу и постелил спальный мешок в самой укромной части избушки, между частоколом из лиственничных бревен и глухой стеной.
Все это пространство вообще было невелико, и устроиться безопасно Маралов мог только одним способом — лежать на полу вдоль стенки, примерно в метре от частокола. Так он и лежал на спальном мешке, вдыхал аромат смородинового чая, время от времени прихлебывал густой отвар.
Главным в положении Маралова было — ни в коем случае не заснуть. Медведь, побывавший в избушке, попробовав добраться до Маралова, вполне мог и понять игру охотника. А если поймет, то уйдет он уже навсегда… И тогда жди еще, что удастся придумать, и скорее всего, очень нескоро.
Не следует думать, что Маралов из чистого хулиганства несколько раз «подыгрывал» зверю, пугал его, но не показывал, что знает о его существовании… Маралов совершенно сознательно, зная, зачем это надо, несколько раз срывал атаки медведя, позволяя ему каждый раз все больше и больше. Вплоть до того, что медведь заходил за избушку, чтобы напасть неожиданно сзади. И даже здесь, в этом случае Маралов заставил медведя удрать, но дал ему возможность сомневаться: знает ли вообще Маралов о его существовании?!
Маралов дразнил зверя, пришедшего за ним, ярил близостью и легкостью добычи, заставлял забыть об осторожности. Потому что главное было в том, чтобы медведь явился ночью.
Маралов безразлично относился к вопросам, который сейчас час. Какая разница, два часа пополуночи или три? Поэтому он не мог бы сказать, когда именно у него появилась уверенность — кто-то ходит около избушки. То ли еле слышные звуки, все же издаваемые медведем, то ли легчайшие сотрясения почвы говорили Маралову, что кто-то тяжелый бродит вокруг. Этот тяжелый ходил на мягких лапах, без копыт или сапог, и часто успевал убрать лапу с ветки до того, как ветка начинала хрустеть. Маралов проснулся окончательно, и лежал, изо всех сил делая вид, что спит без задних ног. И одна деталь происходящего ужасно не нравилась Маралову: то, что никакого запаха он не слышал. Кстати, и днем ведь он ни разу не ощутил обычного медвежьего смрада! Он был в нескольких метрах от зверя, и тем не менее ему не пахло. Удивительного и необъяснимого Маралов вообще не любил, а уж тем более в такой охоте… Медведь просто не мог не пахнуть! Не тот это зверь, чтобы не издавать никаких запахов… И странно, неуютно сделалось Маралову от этих мыслей.
Ага! Вот тихо скрипнула дверь. Вот дурак! Надо было смазать петли! А теперь он испугается, решит, что все равно Маралов проснется, и уйдет! Но дверь, приоткрывшись на двадцать сантиметров, почему-то скрипеть перестала. Маралову казалось, он видит даже кривые когти, зацепившие дверь за край. Медленно-медленно дверь открывалась настолько, что в нее всунулась огромная башка. Все это походило на страшный сон: совершенно бесшумное движение чего-то громадного, живого.
Маралов видел, как мерцают зеленым глаза зверя, всего метрах в шести от него. Глаза были единственным, что можно было хоть как-то рассмотреть: стоило зверю втиснуть в домик не только башку, но и часть тела, как невозможно стало различить, где там плечи, где уши, а где, допустим, подбородок. Маралов по-прежнему не слышал запаха, и вдруг приступ ужаса охватил бывалого охотника. С кем же это он сейчас в одной избушке?! Если не пахнет — то это ведь и не медведь! Это существо, имеющее внешний вид и повадки медведя… Но не медведь!
А существо уже проникло в дом, и Маралов удивился и ужаснулся, до чего же он все-таки громаден. Но и удивляясь, даже пугаясь, он, естественно, исполнил свой долг, до конца сделал свое дело: дернул давно заготовленную веревку!
Одновременно произошли два события: медведь… или существо, имеющее облик медведя, кинулся вперед; никакой человеческий глаз не смог бы заметить движения лап, в долю секунды просунувшихся между лагами. Возле рук и груди Маралова как будто бы просвистел ветер.
Вторым событием стал как раз рывок веревки, а главное, его последствия. Этим рывком Маралов вырвал палочку, поддерживавшую вторую дверь наверху, над первой. Сработал падающий затвор, рухнула дверь-ловушка, легла в продолбленные Мараловым пазы; теперь дверь составляла часть стены избушки, и даже самому Маралову было бы непросто ее поднять.
Зверь мгновенно отпрянул от жердей, бешено фыркнул; плюхнулся на зад с такой силой, что избушка заходила ходуном; зверь сидел, поводя глазами и верхними лапами, с каким-то безумным и как показалось Маралову, растерянным выражением. У Маралова сложилось полное впечатление, что у медведя вырвалось ругательство и он тут же фыркнул так же, стараясь воспроизвести как можно более точно.
И тут же за бревнами избушки, совсем рядом, послышалось частое ритмичное фырканье. Ах, так вас там еще и несколько?! Рушилась еще одна установка, еще одно убеждение, вынесенное Мараловым из опыта тридцати таежных лет, подтвержденное всем опытом его жизни: что медведь охотится один. И накатывал ледяной ужас: была у него детская мысль выскочить в окно, оставить пойманному медведю все пространство избушки, и спокойно доспать на свежем воздухе. Ну, напоролся бы…
Медведь ответил фырканьем и ворчанием, но тут вступил в разговор еще один собеседник. Одна из рулад прозвучала для Маралова так же, как одно из записанных на магнитофон слов медведя из ловушки, и он повторил это слово, как получилось. Взрыв ворчаний и фырканий из-за стен избушки! Изумление пойманного: он даже башкой закачал, издал невнятный звук с полуоткрытой пастью, и от этого звука все сжалось внутри у Маралова. Звук этот он слышал много раз сквозь заросли, даже не видя самого медведя; звук этот таил угрозу, потому что обозначал недоумение: зверь, значит, не нашел Маралова там, где ожидал. И Маралову трудно было не ответить на это ворчание выстрелом.
