продолжена и присоединись к ней Восьмое крыло, которое, по сведениям Сирокко, базировалось в Метиде, город вполне мог бы превратиться в пылающий ад.
Однако Военно-Воздушные Силы Беллинзоны прибыли как раз вовремя.
Сам факт, что в Беллинзоне, оказывается, есть Военно-Воздушные Силы, стал новостью для многих беллинзонцев, которые осмелились выйти из-под укрытия и с благоговением наблюдали, как «стрекозы», «богомолы», «мошки» и «комары» схватываются с бесчинствующими аэроморфами в смертельном бою. Чего не знал никто — так это того, что ВВС Беллинзоны с самого начала имели над Шестым крылом превосходство в боевой силе. С земли такого впечатления не создавалось. Мощные, быстрые и шумные бомбадули волочили за собой громадные клубы черного дыма и, атакуя, злобно плевались огнем. Самолеты же Беллинзоны, казалось, были сработаны из проволоки и целлофана. Но повороты и зигзаги они выполняли с легкостью просто поразительной, а их вооружение, хоть особого шума и не поднимало, определенно достигало желаемого результата, попадая в мишень. Три «богомола» порядком измучили громадного, тяжеленного люфтмордера, пока тот, визжа от боли, в ослепительной вспышке пламени не взорвался на склоне холма. Тогда-то по рядам испуганных беллинзонцев и послышался нестройный хор восторженных выкриков.
Вышел бы полный разгром гейских штурмовиков, если бы не малоопытность некоторых беллинзонских пилотов. Один умудрился налететь прямо на особенно хитроумного бомбадуля, потерял крыло и рухнул в море. Выловленное оттуда тело в сопровождении стихийного кортежа пронесли по бульвару Оппенгеймера. Впоследствии первому герою Гейской войны воздвигли памятник.
Так что победа в битве при Беллинзоне определенно стала важным звеном происшедшей с городом перемены. Однако решающий фактор этой перемены заработал после возвращения Сирокко от Источника.
Сирокко сделалась общественной фигурой.
Целый гектаоборот все проулки Беллинзоны были увешаны рекламными плакатами с ее физиономией. Были там героические плакаты, содранные с тех громадных знамен с Лениным и Сусловым, что некогда носили по Москве в праздник Первомая. Глядя на них, любой терял последние сомнения в том, что Сирокко Джонс горой стоит за равенство, братство, трехразовое питание и благополучие всех трудящихся.
Общественные доски объявлений были преобразованы в центры новостей — в целые стены, покрытые различными сообщениями, статьями и результатами футбольных матчей. Быстро развивалась только-только оперившаяся газетная индустрия; пока всего-навсего четыре-пять периодических и скудных листков пергамента. Индустрию эту по-тихому прибрали к рукам. С редакторами провели разъяснительные беседы; одного даже посадили в тюрьму. Начали появляться статьи про Гею, про Новую Преисподнюю, про слухи о приготовлении к войне на Востоке. То, что статьи были правдивы, никак не меняло того факта, что беллинзонская пресса находилась под жестким контролем государства. Многим в правительстве это не нравилось. Примерно столько же власть имущих считало, что идея просто превосходная. Либералы и фашисты, выяснила Сирокко, всюду существуют примерно в равных количествах.
Стюарт и Трини ненавидели такую политику — хоть и не из каких-то моральных принципов касательно гражданских свобод. Они беспомощно наблюдали, как Сирокко усиливает хватку на общественном мнении Беллинзоны. И понимали, что раз она способна поддерживать обнадеживающую безопасность и душить мнение оппозиции, то может оставаться мэром хоть до самой смерти. Что в ее случае могло составить еще тысячелетие.
С другой стороны, была надежда, что Сирокко не проживет и килооборота.
Она стала появляться на публике. Проводились митинги, съезды, парады. Сирокко входила прямо в людские скопления, жала руки, целовала детишек, виделась с главами общин. Она перерезала ленточки на торжественных открытиях новых муниципальных зданий.
Сирокко произносила речи. Не просто речи, а очень хорошие речи. Хорошими они бывали по тем же причинам, по которым волнующими оказывались рекламные плакаты: Сирокко просто нашла людей, способных как надо малевать плакаты и писать хорошие речи. А когда нашла, то усадила за работу.
И все было весьма хитроумно. Даже Стюарту и Трини пришлось это признать. В присутствии Сирокко они сразу ощущали: силу, которая, казалось, исходит от этой женщины, — силу, которая заставляет чувствовать себя хорошо рядом с нею и думать о ней только про хорошее, когда ее уже рядом нет. Сирокко могла быть такой, какой требовала конкретная ситуация. В толпе она для каждого была «своим парнем». На трибуне она загоралась, воспаряла... или била в набат, когда говорила об угрозе со стороны Геи.
Трини стала звать ее Харизма Джонс — за глаза, разумеется. Теперь, к счастью, всегда можно было знать, что мэра поблизости нет. Больше не случалось тех таинственных появлений. Но Сирокко казалась вездесущей.
И тут, понимала Трини, для мэра таилась большая опасность. Кроме восторженно принимавших ее, по- прежнему оставались и те, кто ее ненавидел. За три кило-оборота были две попытки покушения. В более ранние дни правления, будь Сирокко более доступна, таких попыток было бы куда больше. Теперь же, в толпе, она представляла собой прекрасную мишень. Будь людям доступно огнестрельное оружие, у нее не осталось бы и шанса. А так на нее бросались с ножом — и погибали в считанные секунды. Сирокко была так умела, что ей даже не особенно требовалась помощь телохранителей.
Пока что. В один прекрасный день где-нибудь подальше от нее встанет очень меткий лучник. И сделает попытку.
Тем временем жизнь в Беллинзоне становилась все лучше.
И когда Сирокко начала формировать армию, ничто не могло показаться более естественным.
ЭПИЗОД XXVI
— Не нравятся мне все эти заморочки с армией, — сказала Робин.
— Да? Отчего же? Везде равные возможности. Мужские полки и женские полки. Платят хорошо, кормежка чертовски...
— Интересно, когда ты дурачиться перестанешь.
— Пойми, Робин, когда речь заходит об армии, я все время дурачусь. Иначе просто не выходит.
Робин взглянула на Сирокко Джонс. Та сидела верхом на Менестреле, в то время как сама Робин сидела верхом на Валье. Поблизости неуклюжим и очаровательным галопом всех юных титанид носилась малышка Тамбура, наслаждаясь воспитательной прогулкой со своей передоматерью, Менестрелем и двумя женщинами.
Фея, Капитан, Мэр... Демон. Все это была Сирокко Джонс, старинная подруга Робин. Видеть ее на людных митингах на стадионе, следить, как толпа восторгается каждым ее словом... слишком уж все это напоминало Робин исторические фильмы про демагогов прошлого, сладкоречивых мерзавцев, что вели свои народы к катастрофе. Стоя на трибуне с воздетыми руками, упиваясь бурным одобрением толпы, Сирокко казалась незнакомкой.
И все же в те редкие случаи, когда с ней удавалось остаться наедине, это была прежняя Сирокко. Конечно, она и так немного давила на тебя своей личностью — но это было совсем другое дело.
Казалось, Сирокко почувствовала настроение Робин. Она повернулась к ней и покачала головой.
— Помни, что я тебе сказала тогда в Клубе, — посоветовала Сирокко. — Еще когда мы все только планировали. Я тогда сказала, что многое тебе очень не понравится. Но я просила тебя не забывать, что все не так, как кажется.
— Посадить того редактора в тюрьму... меня до сих пор от этого тошнит. Ведь он замечательный человек.
— Знаю. Я от него без ума. Когда это закончится, я использую все свое оставшееся влияние — если буду жива — чтобы ему непременно воздали по заслугам. Быть может, сделаю его главой института журналистики... а он всю оставшуюся жизнь будет меня ненавидеть. И не без причины.
Робин вздохнула:
— Проклятье. Как только ты окончательно удалишься от дел, Трини опять бросит его в тюрьму. Если не Трини, то Стюарт.
Направлялись они почти точно на запад — в самое сердце тьмы Диониса. Титаниды уже пронесли их через «непроходимые» джунгли и через «неприступные» горы примерно с такой же легкостью, с какой пара танков проходит по мощеной дороге. Они уже переплыли Офион и теперь приближались к центральному вертикальному тросу Диониса. Все здесь напоминало земную ночь, когда в небе горит полная луна. Позади
