сторонам.
Вот тут на повороте был обрыв в глинистом берегу ручья. Здесь оступился пьяный Келбонь. Так вместе с осыпающейся глиной и рухнул вниз. Лицом в ручей. И больше не поднялся. Так и умер, не придя в сознание, с ртом, набитым глиной, с головой, увязшей в жидкой грязи на дне.
Поговаривали, что его видят по ночам. Он карабкается по обрыву, тяжело дыша, лезет вверх. Но руки соскальзывают, синий огонь вырывается из-под царапающих глину ногтей. Хрипит заткнутая глиной глотка.
Магда вся похолодела. Ей показалось, что стоит только повернуться лицом к обрыву, и она увидит, как пальцы мертвеца тщетно хватаются за края обрыва и из-под них вырывается синий огонь, признак претерпеваемых им адских мук.
Она принялась потихоньку читать молитву. Сперва мысленно. Ей хотелось бежать, чтобы поскорей миновать недоброе место. Но, пожалуй, это будет еще хуже. Так она идет спокойно, никому ничего не делает. А как увидят, что она от страха бегом бежит, еще погонятся за ней.
Но не только обрыв был страшным местом. Вон у того холмика, куда во время пахоты сбрасывают с полей камни, тоже всякое может случиться. А ведь к Сковронову сараю и не пройти иначе, только мимо этого холмика. Оттуда доносился подозрительный шепот и шорох.
— Ветер, — дрожащими губами успокаивала себя Магда. Но со страху позабыла слова молитвы. Ведь раньше, пока она шла, не заметно было ветра.
Вот она подойдет к деревьям, а там что-то захохочет. Раздастся скрежет — как это раз Антониха слышала. Будто кто-то жнет серпом камни, упорно тупит о них острие. А потом как заблестит. Медленно появится высокая белая баба. Начнет расти, расти, вырастет выше рябины, станет махать огненным серпом по черным рябиновым ветвям.
— Боже милосердный! — вздыхает Магда. И она все быстрее и быстрее повторяет слова молитвы, особенно те, которые помогают от наваждения: «Приявший раны за грехи наши…»
Но молитва молитвой, а ведь не обязательно нечистая сила должна напасть на нее. Хотя кто знает! Ведь она не с добром идет, а убежала ночью из дому к барину.
Да хоть бы и ничего не случилось с ней, — достаточно увидеть нечисть, чтобы помереть со страху.
Поля, луга, рощи — все кишело нечистью, всюду случались странные, непонятные вещи. Вот здесь в вербное воскресенье на белых льняных платочках, говорят, сушатся деньги. Среди бела дня, в самый полдень. Вот здесь водит людей синеватый огонек, блуждающая искра. А здесь нечистая сила появляется впереди путника в виде черного пса с зелеными глазами. Раздаются над водой стоны трех барышень. В давние времена все три любили одного и от любви кинулись в омут. Синими утопленницами являются теперь людям. Река уже давно ушла из этого русла, журчит лишь малюсенький ручеек. А барышни остались.
К деревне, к самым баракам подлетали душеньки некрещеных детей, умерших без времени, и жалобно кричали: «Крещения! крещения!» По дьявольскому наваждению путалась тропинка, кружилась на месте, пока измученный человек не валился с ног от усталости. Нечистая сила поджидала его за углом, выглядывала из-за соломенной крыши, катилась по тропинке, поднималась столбом пыли на перекрестке. Ее косые глаза высматривали, где и кого изловить, кого одолеть.
Спастись можно было молитвой, заговорами, Янтошкиным лечением, если нечистая сила кого особенно одолевала. И все же нечистая сила оставалась нечистой силой.
Магда хотела было молиться вслух, но боялась, что кто-нибудь услышит. Может, другая, как и она, бежит теперь в темноте, если не к Сковронову сараю, то еще куда. Может, и другую темнота поджидает чьим-нибудь теплым дыханием. Ее узнают по голосу, а наутро все будут знать, что Магда, жена Кшисяка, бегала куда-то ночью, не иначе как к хахалю, и молилась вслух, — видно, нечистый напугал.
Она подавляла в себе страх. С облегчением почувствовала под ногами мягкую, влажную луговую траву. Пригнулась к земле и так пробежала еще несколько шагов.
Сердце колотилось, словно выскочить хотело. И опять мелькнула мысль, — он не придет. Небось смеется сейчас над ней, а она поверила, побежала по первому зову, как сука какая. Сидит теперь у себя в покоях или спит уже. А она измочила в росе юбку, чуть не померла со страху и стоит, как дура, перед Сковроновым сараем. Она тяжело дышала, с трудом ловила воздух открытым ртом. Грозным, каким-то чужим показалось ей давно знакомое строение. Она коснулась рукой угла. Почувствовала приятную шероховатость дерева. Трухлявые занозы торчали в толстых бревнах. Это было словно дружеское пожатие.
И вдруг она с криком отскочила. Возле нее что-то хрустнуло, заскрипело, затрещало. В ночной тишине ей казалось, что все кругом со страшным грохотом проваливается под землю, что этот грохот доносится до бараков, что его услышит спящий на нарах муж.
— Глупенькая, чего испугалась!
В самом верху сарая открылось оконце.
Он был здесь. Пришел. Магда с облегчением почувствовала обхватывающие ее руки. Словно теленок за коровой, она пошла за ним в открытую ригу, на сваленные в углу остатки сена.
Одно уже хорошо, что все страхи кончились. Что ей не явился Келбонь, что она не слышала, как на пригорке жнет камни серпом нечистая сила, что ее не увел за собой по болотам и трясинам блуждающий огонек. А главное, она никого не встретила, и она здесь, и теперь — хоть пропади все пропадом.
Ей казалось, что все будет иначе, иначе, иначе. Господская, блаженная, совсем иная, чем у Кшисяка, любовь.
Хотелось услышать, как он говорит. Ведь говорил же он о чем-то с барышней столько времени, когда ездил с ней верхом по полям, когда сидел у нее в покоях, в усадьбе? Казалось, вот сейчас для нее откроется какой-то другой мир — милее, яснее, счастливее, чем все, что она знала до сих пор.
Она и не защищалась, — ведь известно, зачем она пришла сюда. Не дитя. Она лишь ожидала милых бариновых слов.
Но милых слов не было. Барин, видно, торопился домой. Да и к чему ухаживание, уловки с этой женщиной из бараков, когда она, хоть и молодая, хорошенькая, прибежала к нему сразу, по первому его слову!
Она понравилась ему вчера днем, когда стояла на крыльце, с опущенными длинными ресницами, с внезапно вспыхнувшей на щеках краской. С этим робким взглядом серых глаз.
Но теперь он почувствовал запах пота и грязного тряпья. Почувствовал шероховатость огрубевших, мозолистых рук. И он торопился.
Магда покорно поправляла на себе одежду. Барин посвистывал сквозь зубы. Они вышли из сарая. Было темно, но Магда не смела поднять глаз.
Вдруг она почувствовала, что он что-то кладет ей за пазуху. Зашелестела бумага, она поняла — деньги. На одно мгновение ей захотелось обернуться и изо всех сил треснуть по этому светлому барскому лицу.
Барин помахал ей рукой:
— Будь здорова, да смотри не потеряйся по дороге.
Он засмеялся своим веселым барским смехом.
Магда все стояла. Пощупала за пазухой. Не иначе как три рубля. Она мяла в руке бумажку. В первую минуту ей пришло в голову кинуться за ним, бросить ему эти рубли в лицо.
Но потом подумала, ведь скоро ярмарка. Вспоминался виденный в прошлом году платок. Или в дом чего купить, а то для Ясека масла какого или спрятать немного денег про черный день. Ведь уж не раз, не два случались эти черные дни.
Она сложила трехрублевку, завязала ее в уголок платка.
Осмотрелась. Тьма немного поредела, а может, просто глаза привыкли к черному мраку там, на шуршащем сене в риге?
Теперь она шла медленно, уже не думая ни о Келбоне, ни о каких других страхах.
На сердце было пусто и глухо. Вспоминался тот благоухающий черемухой день. И как это все вышло? Совсем как всегда, по-мужичьи, нет, еще хуже, потому что ведь он ей дал три рубля, хотя она пришла по доброй воле и ничего у него не просила.
А с барышней у него, должно быть, было как-то иначе. Они смеялись, разговаривали, ссорились,
