собрал и доставил на завод пять с половиной тонн молока».
Под заметкой стояла подпись председателя сельсовета Ведерникова.
За такую новость я позволил Башкину отвести коня в табун. Он ускакал, а я вошёл в избу и два раза перечитал заметку. Потом спрятал её в портфель, пообедал и… опять достал газету.
Никогда в жизни не видел свою фамилию, написанную печатными буквами. Она была такой непривычной, что казалась чужой. Если бы не назвали моё имя, подумал бы, что это про отца пишут или про дядю Юру.
Прочитав заметку, наверно, раз десять, я немножко привык к своей печатной фамилии, и тогда у меня появилось совсем нахальное желание: захотелось увидеть в газете свой портрет.
Когда товарищ Ведерников подарил плакат, на котором был мой отец, пастух-двухтысячник, я принёс его домой и приклеил на стенку. А через некоторое время туда же поместил и заметку из газеты, в которой хвалили мать за то, что она взялась выращивать две группы телят. Теперь настала моя очередь.
Я взял ножницы, аккуратно вырезал заметку и наклеил рядом. Получилось очень здорово. Председатель сельсовета правильно говорил, что все Стрельцовы станут ударниками. Пожалуйста, заходите и любуйтесь. В Кузьминках, это я точно знаю, ещё ни одной такой семьи нет, чтобы всех печатными буквами писали.
Глядел я, глядел на разукрашенную заметками стену, и вдруг пришла мне одна мысль. Сначала она была какая-то туманная, даже не совсем понял, о чём подумал. А потом мысль постепенно прояснилась. Собираю я, значит, молоко, дело нужное, и меня хвалят. Но патруль-то я бросил, за меня Башкин старался. Он, может, целую тонну колхозного хлеба за это время уберёг от потрав, но для товарища Ведерникова это игрушки, детская забава, и про Башкина он заметок в газету не подаёт. А это несправедливо.
Когда я пришёл к такому выводу, меня охватила лихорадка. Я начал строчить заметку. За грамматикой уж не следил, только бы скорее написать, чтобы мысль из головы не выскочила. Научен горьким опытом. За школьные сочинения мне больше «тройки» не ставят. Учительница говорит: «У тебя, Стрельцов, мысли вразброд, одна на ярмарку, другая с ярмарки. Не умеешь сосредоточиться». Может быть, и так, спорить не буду.
Исписал целых два листа, свернул и — в конверт. На велосипед вскочил и помчался в Успенское, на почту. Если сразу не довести дело до конца, потом что-нибудь отвлечёт, забудешь, и про Толю Башкина никто знать не будет.
Только опустил письмо в ящик, гляжу — председатель Совета идёт.
— Здравствуй, Стрельцов, — говорит он. — Я вон тебя через газету похвалил, старайся. Глядишь, премия нам с тобой отколется.
— Я стараюсь, товарищ Ведерников, — отвечаю ему. — Только без выходных плохо. Эксплуатация получается.
— Ха-ха, значит, я, по-твоему, эксплуататор? Чудак человек, это называется сезонная работа. Три месяца работаешь, девять на печке лежишь, тараканов давишь.
Весёлый человек, товарищ Ведерников! Раз смеётся, значит, план по молоку перестал «валиться». Но мне-то от этого не легче. Говорю:
— Тараканов давить мне не выходит, в школу надо ходить. А с вашим молоком даже на ночную рыбалку не выбраться.
— Из всякого положения, Стрельцов, есть выход. Один раз утром собирай, другой раз вечером. И рыбачь себе на здоровье.
— А можно?
— Отчего же нельзя? Предупреди народ, чтобы знали.
Всё складывается — лучше не придумаешь. Завтра утром за молоком не поеду, всю ночь и ещё полдня можно на реке торчать. Умный у нас председатель Совета!
Я оседлал велосипед и, насвистывая, покатил по улице. Что-то меня толкало и подзуживало проехать обязательно мимо школы. Можно бы низами, по тропинке, это гораздо короче, но меня понесло вдоль улицы. И чуть не наехал на Анну Васильевну. Директор школы обходила с плотниками школу и показывала, где и что ремонтировать.
— Женя, постой! — окликнула Анна Васильевна.
«Не было печали… Сейчас что-нибудь поручит».
Она отпустила плотников и спрашивает:
— Ну, так ты вышел на работу, Стрельцов?
Я сразу понял, что она про патруль говорит, и покраснел как рак.
— Ничего, бывает. Зайди в пионерскую комнату, погляди. Ребята дневник оформляют, неудобно всё- таки без начальника штаба.
Мне, конечно, интересно было узнать, чего такого ребята написали в дневнике, и я уже собрался прислонить велосипед и войти в калитку, но вдруг увидел в окне Таньку Ведерникову. Она глядела на меня и улыбалась. Если бы она не улыбалась, я, может, и зашёл бы. Но мне показалось, что неспроста она так сияет, а слышала, как Анна Васильевна подшутила надо мной, и вот ехидничает.
— У меня конь не распряжён, на придворке стоит, — придумал я отговорку. — В следующий раз зайду, Анна Васильевна. До свидания.
И закрутил педали, только пыль из-под колёс. «Ну погоди, Ведёркина, посмеёшься! Прочитаешь мою заметку в газете — подожмёшь губки. Я так расписал Тольку Башкина, что позавидуете».
Грозил я Таньке-зазнайке, а радости отчего-то не испытывал. Даже, наоборот, скучно стало. Если правду говорил Башкин, то именно она, Танька, заступилась за меня и не позволила снять с начальника штаба. Может, и сейчас она не ехидничала, а рада была, что наконец-то я появился на горизонте. И если по справедливости, то надо было в заметку и Таньку Ведерникову вписать. Да и другие ребята чего-то делали. А я одного приятеля расхвалил. Хоть назад возвращайся и обратно письмо забирай. А как его из ящика заберёшь?
Совсем ненормальный стал. Совесть какая-то появилась. Раньше не было, а теперь точит, как червяк. Наверно, потому, что мою фамилию печатными буквами написали.
Вот что наделал председатель сельсовета своей заметкой.
4
Катилось красное лето. Всё выше поднималось солнце, описывая по небосводу дугу в три четверти горизонта. Но однажды невидимые небесные кузнецы приковали концы солнечной дуги: с одного конца к старой берёзе над Митиным омутом, с другого — к разбитой молнией сосне в лесу за Игнатовкой, и солнце три дня ходило на привязи. Потом жаром своим растопило заклёпки и двинулось назад — день сократился на воробьиный шаг.
Выколосилась и зацвела рожь, на полянах созрела земляника. При виде рубиновых капелек в сочной зелёной траве Женя не выдерживал искушения, спрыгивал с телеги и, рискуя опоздать к утренней дойке коров, ползал по росистым косогорам.
В один из последних июньских дней его позвали в контору молокозавода и велели расписаться в получении зарплаты. Он получил шестьдесят семь рублей сорок две копейки. Первые трудовые деньги! Женя не знал, куда их положить. Сначала сунул в карман штанов, но побоялся, что на каком-нибудь ухабе выскользнут, и переложил за рубаху. За рубахой тоже было не надёжно, и он ничего больше не придумал, как опустить деньги в пустой бидон, на котором сидел.
Дома всё до копейки отдал матери, сказав при этом как можно равнодушнее:
— Получку получил. Прибери куда-нибудь.
Мать улыбнулась и сказала:
— Не бедно живём, распорядись сам. Купи себе чего-нибудь.
— Ну чего я куплю? Всё есть. Может, отцу табаку, смалит по пачке в день?
— Можно и табаку, — опять улыбнулась мать. — А себе музыку какую-нибудь, теперь модно. Вон дачники, повесят через плечо и наслаждаются.
