— Во, сказанула! Буду на ерунду тратиться! Кабы фотоаппарат, он для дела нужен.
— Ну что ж, купи аппарат.
После обеда Женя пригласил Башкина, и они покатили на велосипеде в районный центр за восемь километров. Обошли все магазины, наелись вдоволь мороженого, по бутылке лимонаду выдули и опять пошли по магазинам, всё не решаясь тратиться по-серьёзному. Жалко было денег. Вот лежат они в кармане, зашпиленные булавкой, увесистой такой пачкой лежат, и приятно чувствовать, как оттягивают карман. Всё в твоей власти. Хочешь в кино иди и смотри хоть десять сеансов подряд, хочешь котлеты в столовке закажи, официантка принесёт и скажет: «Пожалуйста, молодые люди», а хочешь — стой у прилавка, вели показать то одно, то другое, и тебе будут показывать, объяснять, что вещь надёжная, очень нужная, покупают нарасхват… Словом, ты хозяин положения, твоё желание — закон, ты — вполне самостоятельный человек. А как только потратишься, как опустеет карман, так и всесильность твоя куда-то исчезнет, словно позабудешь вдруг волшебное заклинание.
Жене не хотелось расставаться с чувством всесильной уверенности, но… покупать всё-таки надо было. На то и деньги. В культмаге они выбрали фотоаппарат «Смену», прикупили ещё плёнки, кассет, бумаги, ещё бачок и красный фонарь. На увеличитель пока не стали тратиться, решили, что можно пользоваться школьным. Потом Женя купил пять пачек трубочного табаку отцу и флакон дорогих духов матери. Себе на дорогу набили карманы пряниками, конфетами, мармеладом. Через каждый километр они присаживались где-нибудь на бугорке и опустошали кульки, пока не наелись до тошноты.
— Фотоаппарат ты здорово придумал, — говорил приятелю Башкин. — Можно потравщиков снимать на карточки. Карточка — это документ, не отвертится, в случае чего.
— Потравщики само собой, — отвечал Женя. — Я хочу Телегина снять и всю его бригаду. Когда трактор нам будут вручать, все портреты в школе повешу.
— Я тоже заработаю на аппарат, — сказал Толя. — Как начнут хлеб убирать, пойду на ток зерно лопатить. Хорошо можно заработать.
— Ага! Меня упрекал деньгами, а сам? — засмеялся довольный Женя. — У самого тоже загорелось.
— Ничего не загорелось. Просто, когда хлеб убирают, людей не хватает.
Женя пощадил самолюбие друга, смеяться не стал и сказал:
— Я, пожалуй, тоже помогу. Патрулю делать нечего будет. Но до уборки было далеко, хлеба только зацветали, и они нуждались в особенно бдительной охране: из городов валом повалили туристы и отдыхающие, грибники и рыболовы, пешие и на колёсах. А на полях сторожей нет…
Утром я, как всегда, отправился собирать молоко. Ехал мимо Башкиных, постучал кнутовищем в окно:
— Пробуждайся, «врива», хватит дрыхнуть!
Ни звука. Спит мой заместитель как пеньку продавши.
Мост через Шешму переехал, остановился на пшеницу поглазеть. Вымахала пшеничка, зацвела, наверно, раздобыл-таки Телегин аммиачки. Отрадно!
Наперерез мне выкатился «Беларусь» с косилкой-измельчителем на прицепе. На ухабах косилка кланялась длинным хоботом, как слон в цирке. Дядя Юра поехал косить клевер на силос. Я помахал рукой, он — тоже. Приятно рабочим людям встретиться спозаранок!
Только поднялся на пригорок — ба, принцесса стоит! Платье голубое, пилотка алая, сапожки чёрные, блестящие. Кто ж такая?
— Садись, барышня, прокачу. Пятачок с версты беру.
Обернулась — глазам не верю: Ведёркина! И эту заботы чуть свет подняли.
— Ты чего тут делаешь?
— По грибы ходила и поля глядела.
Правда: у ног корзина стоит, мокрым папоротником прикрыта.
— Покажи, чего нашла.
— Одни подберёзовики. Белых ещё нет.
У Таньки на бровях капельки росы блестят, к пилотке паутинка прицепилась, тоже блестит, как ниточка серебряная. Ей-богу, принцесса из лесу вышла.
— Садись, подвезу. А хочешь, поедем молоко собирать.
Я принял корзину и заглянул под листья. Поверх грибов лежала тетрадка.
— Записываешь, кто потраву сделал?
— Подай руку. Не влезть.
— Извиняюсь, сударыня. Карета неисправна, пришлось телегу заложить.
— Болтаешь, что на ум придёт.
Мне стало совсем весело. Расстелил на бидонах фуфайку, мы уселись и покатили. Я коня подстёгиваю, Танька головой по сторонам вертит.
— Как интересно, Жень! Далеко-далеко видать. Ты не смейся, я ни разу на телеге не ездила. На машине ездила, а на телеге не ездила. Из машины только бурьян по канавам видать.
— Век техники, — сказал я важно. — Скоро пешком совсем ходить не будем.
— И плохо, — сказала она. — Ничего не увидим… Знаешь, что у меня в тетрадке? Про пшеничное поле. Хочешь, почитаю?
— Валяй.
Про пшеничное интересно. Посмотрим, что она увидела на поле такого, чего не вижу я и чего не видит Телегин.
Танька полистала тетрадку и, взглядывая на меня, стала читать про пшеничное поле.
— «Выколосилась и зацвела пшеница. Стоит зелёной стеной, понизу белая, в середине, где густ и сочен лист, тёмная, а сверху, по колосу, с лёгкой желтинкой.
Особенно хорошо пшеничное поле росным утром. Каждое растение, словно в тончайшем серебряном окладе, так и искрится. Меж колосьев паучки свои кружевные гамаки на ночь развесили. Роса на паутинках малюсенькими капельками осела, глянешь против солнца — дивным узором вышито поле.
Днём, когда солнце поднимется высоко и высушит росу, прилетает на поле ветер и качает колосья. Ветер не просто забавляется, а работает. Зелёные бутончики на колосе приоткроются и выбросят по три жёлтенькие тычинки. Ветер опыляет пшеничное поле.
Вечером низкое солнце освещает хлебную стену мягким светом, и пшеница купается в его ласковых лучах.
Солнце, роса и ветер помогают человеку вырастить большой хлеб. Они же делают поле красивым. Не будь этой красоты, наверно, скучен был бы труд пахаря…»
Вот вам и Ведёркина, возьмите её за рубль двадцать! Как она всё это высмотрела: и паучков, и серебряные гамачки, и тычинки? Для меня пшеница и пшеница, миллионы колосьев качаются по ветру, считаешь, сколько пудов уродит…
— Не нравится? — спрашивает Танька. — Ты всё молчишь, Жень.
Так и набивается на комплименты. Ей-богу, она думает, что уже книжки может сочинять.
— Послушай, ты дядьку Арсения случайно похожим нарисовала или не случайно?
— Это когда на «молнию»?
— Ну да. Сразу можно было узнать.
— Я не знаю. Рисовала просто так, а получилось похоже.
— Бери карандаш и тетрадку, — сказал я решительно и остановил коня. — Рисуй. Я буду говорить, а ты рисуй. Годов ему двенадцать. Лицо круглое. Нос маленько курносый. Глаза вертучие, круглые, как шарики. И чистые. Сразу видать, честный. Ещё он добрый, отзывчивый. Товарищ хороший. Уши оттопыренные. Волосы чёрные. Подстрижен как попало, чёлка на глаза лезет. Почему не рисуешь?
— Я так не могу, Жень.
Я разочаровался:
— Тогда ты не художница. Это называется словесный портрет. Настоящие художники в два счёта нарисуют.
Танька грызла карандаш и молчала. Взгляд у неё был такой, будто она ничего кругом не видела. О
