Кудлатый законник всю свою учёность потерял, руками замахал, будто курят с огорода гонит.
— Как смените? Вы нас изгоняете? Это произвол! Я трудящийся, у меня отпуск, где хочу, там и провожу.
— Земля колхозная, а вы, не спросясь…
— Щёлкни его на карточку, — говорит мне Башкин.
— Погоди ты. Он ещё ничего не сделал, только кричит.
На шум от палатки подошёл степенный дядька и стал урезонивать кудлатого.
— Не кипятись, Вадим. По сути дела мы хамим. Забрались в чужой дом и развалились — ноги на стол.
Я нашёл момент подходящим, вынул из кармана блокнот и говорю:
— Товарищи, разрешите узнать ваши фамилии и откуда вы?
С кудлатым Вадимом чуть припадок не случился. Наверно у него с нервами не в порядке, так весь и задёргался.
— Помилуйте! И эта мошкара тут! Боже, что с детьми делают! Милиционерами наряжают, в войну играют… Теперь хлебный патруль объявился, с ума сойти!
— Накричался? — спросил я и стал расстёгивать фотоаппарат. — Сейчас на карточку снимем. Карточка — это документ.
Краем глаза я заметил, что пацаны, игравшие в волейбол, бросили мяч и стали придвигаться к нам сзади. Но наблюдать за пацанами было некогда, фотоаппарат произвёл на крикунов такое действие, будто пушку на них навели. Вадим отвернулся и пошагал к палатке. Тётки стали руками закрываться, а рыбаки побежали к донкам, как будто там на каждом крючке уже по лещу сидело. Башкин трясётся от смеха:
— Вот чудо, Жень! Самопала никто бы не испугался, а от фотоаппарата бегут.
Тут мой отец, который мирно разговаривал со степенным пожилым мужчиной, говорит нам:
— Ну хватит, ребята, а то, вишь, народ наполохали. Идите домой, без вас уладится!
Ну, мы и пошли. Идём себе, переговариваемся, велосипеды в руках ведём. Поднялись в гору, навстречу от деревни Маша Петухова бежит, давай нам пенять, почему её с собой не взяли.
— Поглядите! Вы только поглядите, что на ячменном поле делается! Столько дорог наездили! Мы говорим, а нас не слушают. Один на красном «Москвиче» такой нахальный, два раза на дню за молоком ездит и всё через ячмень. На нас ноль внимания.
— Какой он с виду? — спросил я.
— Чёрный. Весь лохматый. Без рубахи и в шортах.
Мы с Толькой переглянулись: он? Он! Кудлатик с видом учёного.
— Ладно, — сказал я. — Поехали посмотрим, что за дорогу он набил.
Только сели на велосипеды, чувствуем: задние шины спущены. Сразу у всех троих. Вот так шутка! Стали осматривать — ножиком сбоку проколоты. Сначала ничего не могли понять, а потом я вспомнил, что пацаны сзади толпились, и говорю:
— Они натворили. Нот паризиты!
Ох, какие злые мы сделались! У нас с Толькой кулаки сами сжимаются. Надо вернуться и дать как следует. Дракой нас не запугаешь, кузьминские отроду драчуны. Но Ведерникова отговорила:
— Не связывайтесь, мальчики. Не унижайтесь. Они хулиганят, а нам нельзя: у нас вон что, — и показала на зелёные повязки.
Мы остыли. Ясно, что патруль драться не имеет права. Так пешком и пошли на колесниковское поле. Дорога там проложена такая, что мы вчетвером в одну шеренгу по ней шли. Люди, которые её наездили, ей-богу, без царя в голове. Ведь хлеб же! А им нипочём.
Что делать? Остановились на дороге посреди поля и чешем затылки.
— Надо четыре столба, — сказал я. — Вкопаем с обеих сторон и напишем: ездить нельзя.
Маша Петухова повела нас к своему дому, показала на сваленные на придворке дрова — выбирайте. Мы с Башкиным выбрали четыре берёзовых кругляша, отпилили какой надо длины, взвалили на плечи и понесли. Пока по второму разу ходили, девчонки ямки выдолбили. Трудимся в поте лица, вдруг машина катит. Красная, но только не «Москвич», а «Жигули» (Маша перепутала). За рулём знакомый кудлатик. Видит, дорога перегорожена, вильнул в сторону, объехал по ячменю и покатил дальше. На нас даже не чихнул. Мы, как те берёзовые столбы, стоим на дороге — ни слова сказать, ни рукой пошевелить: онемели от такого нахальства.
Башкин опомнился и говорит:
— Ребята, война объявлена! Надо ответить ударом на удар.
— Молчи ты, вояка, — осадил я Тольку. — Горячий больно…
Мы вернулись домой и стали снимать с велосипедов проколотые камеры. Настроение у меня было ужасное. Почему люди такие? Мы же ничего плохого не сделали. Особенно этот кудлатый Вадим. Вы даже представить не можете, какой я был злой на этого типа. Наверно, моя злость и была причиной тому, что я согласился с Башкиным. Он предложил заминировать дорогу.
— Женька, — сказал он, — у тебя с Телегиным дружба, иди в мастерскую и проси камеры завулканизировать. А я пойду делать мины. Ночью на дороге поставим.
У меня не хватило соображения спросить, какие такие мины он задумал. Я повесил на плечо камеры и пошёл в мастерскую. Был уже вечер. На машинном дворе Телегин давал трактористам наряд на завтра: кому клевер силосовать, кому — картошку окучивать, кому — на техуход становиться.
— Ты чего, орёл, камерами, как баранками, увешан?
Это спросил у меня Витька Петухов, колесниковский тракторист, Машин брат. Он ещё недавно в школу ходил, потом училище механизаторов кончил. Я ему ответил, что нас беда постигла, пришёл камеры вулканизировать. Он у меня про всё выспросил и кричит Телегину:
— Николай Алексеевич, это же безобразие! Смотри, чего нашим помощникам устроили.
Телегин и другие трактористы стали спрашивать, чего такого нам устроили. Я рассказал как было: и про палатки на пастбище, и про пацанов, которые велосипеды прокололи, и про кудлатика на «Жигулях». Витька Петухов говорит бригадиру:
— Николай Алексеевич, разреши инициативу проявить? Я то поле ячменём засевал, оно на моей совести.
— Не разрешаю, — строго сказал Телегин. — Тебя на хулиганство тянет.
— Ну-у, — затянул Витька, — какое это хулиганство? Поставлю утречком у палаток трактор и дам прогазовочку. Один сеанс выдержат, со второго сбегут.
— Посмей у меня! — ещё строже сказал Телегин. — Тут надо другие меры принимать. Сам займусь. Кто у нас сегодня на техуходе? Заклейте им камеры.
С таким человеком, как Телегин, горы можно своротить. Сказано — сделано. Через двадцать минут камеры были готовы.
Я вернулся в Кузьминки и пошёл к Башкину. Он показал четыре коротенькие доски с большими гвоздями. Это и были мины, а проще сказать ежи, которые мы должны были заложить на дороге. И мы заложили. Ночью. Прямо в колею. Воевать так воевать!
Утром я не поехал собирать молоко, рассудил, что хлеб дороже. Чуть свет мы с Башкиным отправились на колесниковское поле и залегли в засаду.
Утро выдалось как по заказу: тёплое и такое тихое, что слышно было, как переговаривались на Волге рыболовы. Мы лежали на траве и от нечего делать щекотали друг дружку травинками. Потом нам это занятие надоело, стали гадать на ромашках: поедет или не поедет сегодня кудлатый Вадим. У меня выходило «поедет», а у Башкина — «не поедет».
— Он парным молоком отпивается. К дойке обязательно поедет.
Только я так проговорил, слышим: мотор заурчал. Выруливает кудлатый, сейчас в гору начнёт подыматься. Башкин стал дурачиться:
— Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса!
Мне отчего-то стало жалко машины. Такие гвоздищи насмерть пропорят резину. А машина-то, если разобраться, ни при чем. На заводе делали, старались…
— Не высовывайся, балда! — зашипел Башкин. — Заметит — поминай как звали.
