— Да нет, это… — прокуренный замялся и примолк.
— Вот «это» и верни.
Прокуренный нехотя вернул мне деньги, проворчал угрюмо:
— Должок за тобой, Маркелов. Уж как-нибудь сочтемся.
— Как-нибудь… — Маркелов почему-то вздохнул. — А теперь на следующей станции слезешь вместе со своим напарником и поедешь в обратную сторону. И если узнаю, что ты на этой ветке бомжуешь, милиции сообщу.
— Ладно, Маркелов, ладно… — свирепея, начал было прокуренный.
— Ладно, Хромов, тебе будет, если все исполнишь. А коли не исполнишь, от решетки следующий раз не отвертишься.
Признаться, я с тревогой ожидал, что этот Хромов ткнет открытой ладонью в живот Маркелову, как ткнул своему напарнику. И даже подвинулся, чтобы перехватить удар. Но прокуренный насквозь Хромов опустил голову и покорно юркнул в вагон.
— Ты с вещами?
— Нет. Я — из командировки.
— Пошли в служебное купе.
И пошел впереди, служебным ключом открывая двери. Миновали еще один общий, потом — плацкартный, зашли в тихий купейный, и здесь Маркелов тем же ключом открыл дверь двухместного служебного купе.
— Выбирай любую полку. Чайку попьем?
И вышел, не ожидая моего ответа.
Я только успел снять свое командировочное кожаное пальто, как он вернулся. Погладил ладонью итальянской выделки кожу, усмехнулся:
— Вот на это пальтишко они и клюнули.
Я понял, что он говорит о моих собутыльниках, но спросил о том, что меня удивило:
— Знаком с этим прокуренным?
— Он не прокуренный, у него глотка не тем спиртом обожжена. Еле откачали. А вообще-то знаком, он у меня работал на прежней службе. Пьяница и бездельник на порядок больше всех остальных. Ну, я его и уволил.
— Поэтому он про должок и помянул?
— Не поэтому… — Маркелов смущенно улыбнулся, хотя смущение никак не соответствовало его вечно хмурой физиономии. — Жену я у него увел. Хорошая женщина, с ребенком. Уж очень он над ними куражился. Как выпьет, так и куражится.
Вошла проводница со стаканами, чайником и сахаром.
— Если чего еще понадобится…
— Понадобится — скажем. — Маркелов дождался, пока она выйдет, начал разливать чай. — Между прочим, ты его мог и в Глухомани видеть. Он неплохим был спортсменом, в спортлагере у Спартака Ивановича занимался. Обещал, как говорится, но спился.
Опять гладиатор со своим лагерем. Это становилось уже чем-то навязчивым.
Я думал об этой странности, а Маркелов неторопливо и обстоятельно пил чай, ожидая, когда я заговорю. Потом, видимо, молчать ему надоело, потому что спросил вдруг:
— Знаешь, кто русского человека пить приучил? Наша родная советская власть.
— Все мы на нее валим. Тебе не кажется?
— Кажется то, чего нет. А что есть, то казаться не может. В день объявления войны Германии в августе четырнадцатого царь Николай ввел сухой закон. А мы — фронтовые сто грамм. И отменила этот царский сухой закон советская власть, когда правительство дилетантов не смогло свести концы с концами в еще не разграбленной, не погубленной до конца стране. Это, так сказать, фактор экономический.
— А что же может быть сильнее факторов экономиче-ских?
— Грех, — сказал Маркелов.
Сказал, как обронил. С весомым стуком.
— Разве тебе в школе не объясняли, что грех — церковное понятие, чтобы темный народ запугивать?
Глупо я пошутил. Прямо скажем.
— Народ другим запугивали, куда как более страшным, — спокойно, задумчиво даже продолжал Маркелов. — Надо было не просто страх в душах людских поселить — надо было совесть убить. А грех — единица измерения совести. Ее пограничный столб. Снесли столбы и — простор! Гуляй, ребята, все дозволено. Пить — на здоровье, украсть — да бога ради, девчонку несчастную обмануть — ну и молодец парень. И ведь это все — только начало, только первые ро-сточки того ядовитого, что в душе без внутреннего закона расцвесть способно. Чайку налить?
Налил мне чаю, не ожидая ответа. Отхлебнул, сказал:
— Это — что одной, так сказать, отдельно взятой души касается. А чтоб всех разом опустить до уровня полной бездуховности, что надо сделать? А надо народную нравственность загадить во имя построения
