общества невиданной справедливости. И ведь — загадили.
— Это ты насчет повального разрушения церквей?
— Вера — свобода совести твоей, твой выбор. Нравственностью она не занимается.
— Загадками заговорил, Маркелов.
— Какие уж тут загадки… — Маркелов невесело вздохнул. — Нравственность не на веру в Бога опирается, а на семью.
— Да понял я все.
— Ничего ты не понял, потому что мозги у тебя отравлены, — отрезал он. — Семья маленькому без всяких лекций пример свой собственный в душу вкладывает. Пил отец — и сын будет пить, бил мать при нем — и он свою жену колотить будет, ругался непотребно — и сын ругаться будет. Тут прямая зависимость, потому что нет и не может быть для ребенка примера выше, чем его родители. И тут никакие красные галстуки, никакие комсомольские посиделки ничего уже сделать не могут.
— Ты, стало быть, общественное влияние ни во что ставишь?
— Это все — нитки. У нас — красные, у немецких фаши-стов — коричневые, у Пол Пота — черные с кровавым отливом. И все эти нитки на шпульку наматываются в душе твоей. И если шпулька такая заложена — ты женщину никогда не ударишь, при детях не выругаешься и голодному кусок хлеба протянешь. Какие бы нитки на душу твою ни наматывали, ты всегда так поступишь, как твои родные поступали.
— Да какая там шпулька, Маркелов! Страхом эта шпулька твоя называется. Перед властями, перед обществом, перед Церковью.
— Я тебе о нравственности толкую, а ты — о терроре!
— Я не о терроре, я…
Тут уж взял старт бестолковый русский спор не по существу, а по терминологии. И с этим спором мы и прибыли в нашу Глухомань.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Я так заспорился, что, только явившись домой, вспомнил, что ничего не привез Танечке из поездки. А всегда что-нибудь да привозил. Какой-либо пустячок, и ей было приятно и очень радостно. А тут — забыл. Бормотал что-то о внезапной надобности немедленно выехать в Глухомань, хотя Танечке куда важнее было само мое прибытие как таковое. Это для нее и было главным подарком.
О глубинной причине своей забывчивости я ей ничего не сказал. Впрочем, у меня было время подумать, и я — подумал. И решил пока о своих предположениях помалкивать — даже Киму ничего не говорить. Почему, спросите? Да потому, что наше телевидение, равно как и наша пресса, об этом помалкивало. Да, шла весьма агрессивная болтовня об опасной тенденции чеченцев к изоляции от России вплоть до отделения, но то была только болтовня. Телетреп, за которым ничего пока не проглядывалось, и я решил, что не имею права сеять неразумное и недоброе, хотя для России и вечное. Судя по ее истории.
А тут и впрямь ко мне понаехали комиссии, имеющие целью переоборудование винтовочного производства в автоматическую линию по производству подствольных гранат, а вместо патронов калибра 7,62 уже стали поступать станки для выпуска патронов, предназначенных для автоматов. И все делалось непривычно споро, продуманно и весьма энергично.
Это оживление моего полудохлого производства несло на себе ясный отпечаток подготовки к полномасштабной военной операции. Завод мой бурлил, работяги не скрывали радости по поводу завтрашних регулярных зарплат и даже, что вполне возможно, премиальных, напрямую связывая собственные получки с грядущей войной в Чечне. Они — связывали, а я — помалкивал. Вот какой камуфлет вдруг произошел в моем сознании. Сам себя стал уговаривать, что это внезапное возрождение чрезвычайно выгодно моему предприятию, а значит, и мне, и всей нашей Глухомани. И даже в том себя почти уговорил, что для нас это вообще чуть ли не единственный путь к взрыву экономиче-ской деятельности, инъекция от спячки и растерянности и вообще — благо, за которое надо поклониться мудрым дядям из правительства.
И наступил момент, который, как мне показалось, очень даже оправдывал мое полное невмешательство. В прессе все чаще замелькали статьи о необходимости переговоров с чеченскими лидерами, правда, ни газеты, ни телевидение особенно не выделяли, с какими именно. То ли с родными нам вчерашними, то ли с пугающими нас завтрашними. Первых представлял Завгаев, вторых — Герой Советского Союза генерал- лейтенант Дудаев. И аккурат в этот бурный спор внезапно вмешался военный министр Грачев, бодро заявивший с телеэкрана, что для разгрома дудаевцев нужен «десантный полк, и два часа делов».
Это заявление самого главного вояки современной демократической России вселило невероятную решимость в сторонников, мягко говоря, дальнейшего развития всего военно-промышленного комплекса, который загибался ввиду нашей подчеркнуто мирной политики. Мы и из Европы все войска повывели, и из Афганистана ушли, оставив там тысячи могил, и с НАТО сели за один стол, чтобы потолковать по душам, и очень многим, прямо скажем, это не нравилось, потому что мы уже привыкли выпускать десятки тысяч танков и миллионы единиц разнообразного стрелкового оружия. А вот делать современные автомобили, телевизоры или хотя бы кухонные комбайны так и не научились, и на поле конкурентной борьбы нас ожидал полный конфуз. Зато на иных полях мы могли вволю потратить патронов и снарядов, наломать автоматов и спалить пару тысяч танков. И вновь оживившиеся ура-патриоты на каждом углу орали, что это-де и есть пресловутый «особый путь» России.
Так я себе представлял тогда вдруг вспыхнувшую античеченскую истерию. В этом проглядывала, как я сейчас понимаю, наивная попытка объяснить самому себе необходимость того, на что военный министр потребовал «десантный полк, и два часа делов». Я ведь был прежде всего промышленным «генералом», а не директором по выпуску макарон. Отрезвление пришло значительно позже, а похмелье оказалось весьма тяжелым не столько даже для меня, сколько для всей нашей российской глухомани.
Впрочем, меня и в те времена пытались образумить, но я получил новые станки, заказ, гарантированную оплату труда и даже некоторое расширение производства. Холодный душ вылил на меня профессор Иван Федорович. Танечкин бесквартирный дед.
Это случилось во время нашего традиционного похода в гости к ее родителям. Они всегда искренне радовались нам, готовились, угощали, чем только могли при обезумевших ценах, ну и, естественно, мужчины давили бутылочку, которую я приносил с собой. А пока мать и дочь накрывали на стол, Павел Николаевич принимал меня в своем кабинетике. То бишь в бывшей комнатке Танечки.
