— А, тавризский щербет!
— Кажется, у него должно быть другое название.
— О, ты у меня знаток восточных сладостей?
Танечка вдруг молча ринулась к сумочке и начала старательно в ней копаться.
— Ты что-то потеряла?
— Наоборот. Я что-то нашла… Ага, вот!
И торжественно развернула скомканную бумажную салфетку. Я заглянул и ничего не понял.
— Что это ты притащила?
— Составляющие щербета по-херсонски, — строго сказала Танечка.
И начала вынимать из салфетного комочка крохотные кусочки, показывая мне и комментируя:
— Изюм. Курага. Грецкий орех. Урюк. Узнаешь?
Я молчал. Мысли заметались, как перепуганные мыши, ощутимо тыкаясь в виски.
— Совершенно верно, — вздохнула Танечка. — Это тот товар, который Тенгиз и Теймураз привезли из Тбилиси. Нас с тобой, дорогой, угощали тбилисским щербетом.
Я призадумался. Я понимал, что Танечка возмущена этической стороной дела, и в известной степени разделял ее негодование. Херсон и впрямь поступил по-свински, не сказав ребятам, что берет их товар себе. Но как бы там ни было, а он выручил их, не позабыв, правда, позаботиться о своих интересах, поскольку в нем, как выяснилось, с детства уютно дремал трактирщик. С точки зрения прямолинейной, как Николаевская железная дорога, советской морали тут было, от чего поморщиться. Но не более того, так как никакого уголовного деяния далее не проглядывалось, как бы сердито ни хмурила бровки Танечка. По- своему она была права, но у меня в висках билось нечто иное.
А где Херсон Петрович раздобыл денег на эту гуманитарную помощь? Снял со сберкнижки, как уверяла его супруга? Но ведь все вклады обесценены. Что, увидев фрукты для щербета, решил их заполучить, залез в долги, купил компот, а заодно и открыл мечту своего детства? Это за рамки возможного не выходит. И все же…
И я сказал:
— Танечка, напомни, пожалуйста, господину Метелькину о журналистском расследовании, которое он тебе обещал.
Когда люди любят друг друга, не только их сердца бьются в одном ритме, но и мысли их обнимаются на лету. Танечка позвонила нашему местному издателю и журналисту, была озорна и обворожительна, пригласила быть у нас запросто, и обалдевший от такого внимания Метелькин тут же заверил ее, что представит ей материалы журналистского расследования в первую очередь.
После этого разговора наш влюбленный журналист стал звонить нам очень аккуратно дважды в день. Танечка неизменно была сама любезность, не забывала звать в гости, но он столь же неизменно отвечал, что влез в расследование, что занят по уши, что никогда не переживал такого подъема духа, и славил Танечку и собственную профессию. Но упорно не появлялся, отговариваясь грядущей сенсацией.
Я, грешным делом, подозревал, что Метелькин, наобещав и кое-где посуетившись, сообразил, что дело дохлое, поскольку, кроме журналистского удостоверения, ничем журналистским более не обладал. А тут наобещал, как крыловская синица, а море так и не загорелось, и он мечется и тянет, чтобы выйти из скользкого положения с наименьшими потерями для самолюбия.
Как-то дня через два, что ли, он вдруг заявился в кафе, где я иногда обедал, огляделся и присел за мой столик.
— Не помешаю?
— Никоим образом. Что-нибудь заказать?
— Нет, я по делу. — Он полез в свой дипломат, с которым не расставался, считая его непременной принадлежностью каждого журналиста, и достал лист бумаги. — Собираю пожертвования. Семьям погибших в Чечне. Подмахни, сколько не жалко.
Я подмахнул, сколько позволяли семейные расходы.
— И распишись, как обычно.
Расписался, как обычно, и он, поблагодарив, сказал:
— Привет вашей очаровательной. Буду звонить, если позволит.
И ушел.
Обычно Метелькин звонил утром, когда я был на работе, и вечером, чтобы, так сказать, сгладить звонок утренний и поговорить семейно. А тут вдруг позвонил мне в кабинет в разгар рабочего дня. Голос у него был загадочно напряженным и небывало деловым, что меня, признаться, слегка удивило.
— Я тут такого накопал… — В трубке раздался вздох: видно, он и сам был не очень-то рад своим открытиям. — Бомба, словом. У тебя никого в кабинете нет?
— Один как перст. Говори смело.
— Нетелефонный разговор.
— Тогда приходи.
Помолчала трубка. Потом сказала:
— Только часов в семь, не раньше. Мне надо сначала к жене на дачу подъехать.
— Тогда от нее — прямо к нам.
