опускаются под действием почти несуществующей тяжести, а от коровьего навоза в телеге еще идет тепло. Он едет мимо пирамид лиловой картошки по развороченному полю. Недавно, на собрании, председатель назвал все это картофельными плантациями. Слово уже несколько дней не выходило из головы. Плантации! В эти дни в воображении все являлись какие-то смутные фантастические тропики, надсмотрщики, черные полуголые рабы с корзинами на головах. — 'Пеоны', — пришло в голову при виде нахохлившихся фигурок в серых телогрейках, разбросанных по полю. А дела были плохи. После последнего наступления соседки огорода не осталось совсем. Берег, на котором стоял дом, все больше подмывало, и дом этот грозил окончательно сползти в реку. — 'Вот и в колхозе… — думал он. В колхозе почти не платили: доходов конюха не хватало не только на мало-мальски сытую, но даже на пьяную жизнь. — Все говорит о неизбежном конце деревенского периода… Деревенского периода в моем существовании', — так думал он, трясясь на навозной телеге.
— Скоро дом тебе поставим, — говорил Аркадий. — Настоящий, хороший. Рейсовый катер будет на тот берег ходить. Развернемся… Такое здесь будет, такое построим.
— Конечно. Отели с блядями, аэропорт. Тюрьму…
— Точно! Будешь галстук носить. Будто человек!
— Баран ты, Аркашка! Общество тебя давило, прессовало, а теперь ты ожил и повторения захотел, — Мамонт не мог справиться с раздражением, он не привык чувствовать себя правым: ему всегда успешно доказывали, что он глупее кого-то, стоящего рядом. — Зачем тебе все это… В наши годы понимаешь, как мало радости выделено человеку. Я теперь каждую такую радость так ценю, так ощущаю!.. Всем организмом. Бабочку увижу, запах почувствую… Хорошо живу: без злобы, без тревоги.
Лениниана Псоевна, поворачивая голову, сосредоточенно и серьезно следила за каждым глотком Мамонта.
'Так говорят только женщины и герои Мопассана', — подумал он.
— Ближе к старости, к расстрельной статье, конечно, сентиментальней становишься, — добавил вслух. — Особенно, когда выпьешь.
— Да что ты все про старость, про смерть твердишь? Я ни стареть, ни умирать пока не собираюсь, я теперь жизнь сначала начну.
— Все здесь об этом говорят, как они жизнь сначала начнут. Будто сговорились…
— Да нет, точно. Я сына выпишу сюда. И рояль! Видишь, барабан купил уже. Что ему неграмотным здесь расти? Пусть человеком станет, не как я. Конечно, работать, землю ковырять, и лошадь может… Да! Может кофе налить тебе?..
От одного взгляда на черный, крепкий до густоты, кофе болезненно заныло сердце.
— Это кофе, Ленка, безалкогольное, ты не любишь, — пояснил обезьяне Аркадий. Та обиженно заверещала, с размаху ударила обеими ладонями о стол, так, что зазвенела посуда. — Вот не верит.
Лениниана Псоевна тоже получила свою чашку, медленно обхватила ее бурыми руками. Взгляд притягивали эти страшные, изрезанные морщинами, ладони, будто обезьяна одела перчатки из толстой грубой кожи.
— А негры, говорят, обезьян очень уважают, — сказал Мамонт. Обезьяна сосредоточенно пила кофе, шевеля бровями. — За людей, за своих, считают.
— А я, когда в первый раз Псоевну увидел, думал, черт. Сидит на дереве, смотрит.
— Ну, я когда-то настоящего черта видел.
— И я, когда председателем работал, тоже много их видал. Много пил тогда. Еду как-то на газике, смотрю, сидит на дороге и чекушку мне показывает, дразнит. Я, конечно, из машины выбежал, хотел у него чекушку отнять. Он в поле, гад, я за ним… Так и пробегал хрен его знает сколько… — Аркадий помолчал. — Что-то дурной разговор у нас пошел. Ладно, пора расходиться. Работы много, сегодня рано встану. Озернение пашни, сбор тоже, конечно. Не успеваю урожай снимать. Ох и урожайная эта земля. Взбесилась будто.
Мамонт сидел на песке, опустив ноги в, закопанный тут на берегу, обеденный котел с еще горячей водой. Заканчивался банный день. По светлому над краем океана небу двигались темные птицы.
'Отдохновение'.
От банного запаха земляничного мыла как-то автоматически появлялось ощущение выходного дня, чувство облегчения.
'Теперь каждый день входной', — Выпитая банка пива неожиданно развеселила его. Оказывается, можно веселиться и так, неподвижно, закрыв глаза и лежа на песке. Странное чувство согласия с окружающим — какая-то ностальгия, перенесенная в настоящее.
'А ведь будь я несвободен, не смог бы также вдохнуть этот же воздух. Что-то помешало бы, мне ли не знать.'
Как-то не осталось людей, куда-то делись они, способные сейчас прогнать его, вообще сдвинуть с места.
'Неужели все это, допустим, зона, где я был, не только в памяти, но и в реальности существует. Где- то прямо сейчас, со всеми звуками, запахами, вкусом даже, только далеко-далеко.'
Кто-то там, потерявшийся во времени и пространстве, сейчас злится, бессильно скрипит зубами, оттого, что он, Мамонт, внезапно оказался вне строя, исчез. Сейчас где-то в другой темноте идут, топают ногами, кричат дурацкую песню какие-то другие болваны, среди которых вдруг нет его.
Одновременно хотелось и не хотелось спать. Жалко было уходить в сон из этого мира. Все тянулись темные силуэты птиц, иногда устало взмахивая крыльями. Представилось отсюда далекое: слякотная осень, грязь, замерзшие лужи.
'Уже Новый Год скоро. А мое лето все не кончается. Отречение от зимы, — глядя на отливающее металлическим блеском небо, подумал: — Это моя страна. Моя маленькая страна.' И вдруг почувствовал внезапный прилив какого-то родственного чувства к этому миру, теплому, уютному, словно собственная, примятая собою, постель. В этой постели его уже никогда не разбудит звон будильника. Оказывается, желание спать может быть приятным, когда есть возможность заснуть в любую минуту.
'Далеко зло осталось, далеко… А там что? Опять гуси. Дальнозорким стал. Рождественские. Охотились на них недавно.'
Под ногами дрожит рубчатая палуба. Это они, втроем, плывут на охоту. Островитяне недавно открыли не очень далеко крохотный островок, плоскую, торчащую из воды, скалу, осклизшую от птичьего помета.
— Там этой птицы — сплошь облеплено! — рассказывал Кент. — Друг у друга на спинах сидят. Лебеди, гуси, утки. Как в магазине!
— Колбаса есть? — мрачно спросил Козюльский.
— Что ты, деревня, понимаешь! Вот у нас в Риге — обычай: к Новому Году, непременно, — гусь! Потому, культура!.. К тому острову только на моем мехплоту можно подойти. На другом каком судне — бесполезно, нет никакой технической возможности. Готов поставить бутыль шампанского против банки пива, что это именно так, сэры!
За предохранительной сеткой выл воздушный винт, будто огромный вентилятор. — 'Там грубый механизм с помощью бензина превращает время в пространство', — мысленно произнес он.
Мамонт стоял, оперевшись грудью о турель: 'Не успеваем, стемнеет скоро…' Здесь еще осталась она, эта турель, на которой когда-то был установлен пулемет. Этот, выкрашенный зеленой краской, стальной плот еще недавно принадлежал американской армии и оставалось непонятным, как он попал к Кенту.
Кент сидел в глубоком пластмассовом, как в кафе, кресле, положив на задранное колено массивный армейский винчестер, изо рта у него далеко вперед торчала сигара:
— … Он даже лицо сменил. Пластиковая, то есть эта… Пластическая операция.
— Врешь, — равнодушно отозвался Козюльский.
— Точно. Вот не верит! На его яхте и я сначала не понял ничего, несколько дней его не узнавал… Да! Я может тоже, как Белов… свою яхту заведу. Для начала вот плот… Двигатель 'Чевис', — Голос Кента звучал рывками. Плотный ветер уносил куски его речи. — Arm-deler. Кому он его возил, оружие? Вьетнамцам? Нет, сколько валюты на дно ушло. Доездился!.. Я так думаю, что он, Белов, ведь Вьетконгу должен был оружие из Союза возить. Должен был на Север его таскать, а таскал на Юг, так полагаю.
