— Обойдемся!.. Хотя флаг можно, черный с песочными часами. Старинный пиратский символ.
— Клево! И на хер этот гимн! — Опять Кент. — Лучше слушайте, мужики, я вот песню недавно новую свежую слыхал. По Сайгонскому радио.
Кент все время что-то напевал, мычал, словно некий ашуг. И вот сейчас внезапно запел, в полный голос.
Мамонт вцепился в свою турель, совсем не ожидая такого потрясения:
— Даже лучше чем у радио получается у мудака.
Оказалось, в этом шарообразном теле помещается еще один, мощный и чистый, голос. Прекрасный голос при странной блатной манере исполнения.
— Слова не мои, музыка народная, — закончил Кент. — 'В настоящее время он пребывает в армии', называется. Глядите, подъезжаем. Столица, порт приписки.
В темноте выделилось черное пятно, постепенно все отчетливее проявлялся во мраке берег, песок. Путаница пальм-ротангов, среди них маленький темный домик со слепыми ночными окнами. Ресторация, недавно открытая здесь арендаторами-японцами. 'Божье прощение' шло вдоль развешанных для просушки сетей, единомышленники на плоту неслись все быстрее. Сейчас покажется, оголившаяся усилиями Аркадия, бухта, скалистая искрящаяся почва на месте вырубленных джунглей. Шевелящийся среди темных камней, видимый издалека, пенистый, будто молочный, ручей. За мысом — большая хижина на сваях. Островитяне ('мизантропы'), живущие там, почему-то называют ее бараком.
— Праздник получается, — неожиданно сказал Козюльский. — Снадобье надобно.
— Пусть Аркашка, корнеплод этот, ставит, — вступил Кент. — Он гонит, я знаю.
В глазах Кента и Козюльского видна была одна мысль, отчетливая, будто написанная печатными буквами.
— …Пойдем, пойдем к Хрущеву. У него самогон тростниковый есть. Для японцев гонит. Сейчас к нему и явимся, с закуской.
— Вот обрадуется, — почти про себя пробурчал Мамонт.
— Конечно обрадуется, — продолжал Кент. — Ты же ему еще земли прирежешь. Вот и поставит. Поставит, поставит. Полцарства ему… полцарства на бочку.
Прямо над высокой пальмовой крышей барака низко висела огромная, похожая на копейку, луна.
— Доехали! — сказал Кент. — Родные берега.
Внезапно он вскочил, схватил за шею гуся, заорал, размахивая им над головой.
По берегу кто-то шел, медленно приближалась какая-то темная фигура с широкой поясницей и покатыми плечами. Вот фигура подняла руку, в руке ее вспыхнул огонь.
'Это он закуривает,' — понял Мамонт. Плавно поплыл красный огонек сигареты. Стал виден кто-то бледноногий, в трусах и ватнике.
'Это Кент,'- догадался Мамонт.
— Привет, бугор! — сказал подошедший. — Сколько времени?
— А сколько тебе надо?
— Не спится, — Кент, сунув руки в карманы, уставился вдаль, насвистывая какую-то смутно знакомую мелодию.
'Мы теперь на свободе, о которой мечтали, — узнал Мамонт, наконец. — Ну да… Где мчит скорый поезд 'Воркута-Ленинград'.
— Как-то больше вечеров, темноты, в жизни стало, — неожиданно сказал Кент. — Электричества у нас нету.
— Забытый богом угол: и бог забыл, и дьявол забыл. Кто знает, что у них на уме… Поэтому и живем неплохо: легко, без суеты, слава КПСС! Как говорится, минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Вот так!
— Сам сочинил?
— Да нет, это Грибоедова стишки.
— Зря я в плаванье пошел, — будто отвечая на чей-то вопрос, сказал Кент. — Кружило, кружило меня по свету, дурака. Как-то сперматозоидом я обогнал других, потом родился, а жить так и не начал. Все готовлюсь, тренируюсь. Где она, удача? Жизнь как-то мимо проходит.
— Во всем виноваты евреи, грибники и велосипедисты. Ничего, все встанет, может уже встало, на свое место.
— Считаешь, это мое место и есть? — равнодушно спросил Кент. — Это здесь-то, в оцепенении?
— И здесь боретесь с жизнью, — пробормотал Мамонт. — С этой-то жизнью чего бороться, что тебе не нравится? Вечная весна, блин!
— И что, до старости тут, в сельской местности? Так и подохнешь тут без суда и следствия. Без покаяния.
'Вот еще, ночь на размышление. Любит русский человек, и не русский тоже? поговорить ночью о счастье. Даже трезвый.'
Мамонт вспомнил о разговоре с Белоу на палубе и с чувством неловкости почувствовал себя старым и мудрым:
— Не набомжевался еще на просторах родины? Или давно гудка не слышал заводского?
— Эх, жемчуг что ли найти здесь? Жемчуга?.. — задумчиво произнес Кент, склонив, по-городскому лысеющую, голову. — Жил он бедно и носил за плату тяжести на голове. Жаль, что деньги здесь такое же редкое вещество, как снег и лед. Деньги — это избавление.
— От чего? 'Где-то я это уже слышал', — подумал Мамонт.
— От всего. От зависимости. От всяких мудаков, от жизни для кого-то, на кого-то… От чьей-то жадности, глупости, настроения плохого… Почему сребролюбец? — отверг Кент обвинение Мамонта. — Я бы и от золота не отказался. Я старый фарцовщик, а фарцовщик — новое качество человека. Фарцовка, чувак, — философия, понимание волшебной силы денег. Нет, деньги пахнут. По-разному. Духами, тройным одеколоном, табаком: разными людьми. Я знаю, что такое романтика денег, блин.
— Любишь, значит, их, дензнаки?
— Ничего плохого в дензнаках не вижу. Фарцовщиком килограммами денег этих ворочал. И вот стою: в одном кармане — дыра, в другом даже дна нет, одни долги — даже удивительно. Последняя жена ловит меня, алиментов от меня дожидается. Теперь хрен дождется. Хоть это хорошо.
— Вот был такой человек, давно. Панург его звали. Так он знал пятьдесят способов, как заработать деньги.
— Ну и богатый он был?
— Да нет.
— Вот видишь…
— Записаться в святые? Открыть источник святой воды? — задумчиво, будто спрашивая самого себя, произнес Мамонт. — Или блошиный цирк? А то познакомься с бородатой женщиной и показывай в зоопарке. Вообще-то у твоих ровесников деньги сейчас не в моде. В этих местах их много, детей цветов. Целые заросли.
— А что, бывают такие источники? — заинтересовался вдруг Кент.
— Полно. Бери да макай желающих в целебную грязь. Солидное предприятие, хорошие… эти самые… девиденты. А вообще-то, действительно, — я был бы не против организовать здесь монастырь. Монастырь бенедиктинцев. Посвятить жизнь изготовлению и потреблению ликера. Меланхолично принимай любимые твои деньги — вот и вся мера общения с окружающими людьми.
— …Вот и встал на якорь, — слышался голос Кента. — Отдыхаю от бурь. Устав от злодейств, осел в здешних водах.
— И тут жить можно, — отозвался кто-то, — если особенно не задумываешься над смыслом жизни.
'Первая тягота лентяя, — подумал Мамонт, — основная для него обуза — это необходимость общаться с окружающими.'
Под потолком, здесь на террасе, висел самодельный фонарь, сделанный из старинного корабельного нактоуза, со свечой и осколком зеркала внутри. Он почти ничего здесь не освещал. С бессмысленным вниманием Мамонт смотрел на нити паутины рядом с фонарем, бесстрашно летающих между ними
