настоящего свального греха, когда к одной бесстрастно лежащей самке по очереди подходили самцы, укладываясь прямо среди равнодушных зрителей. Это называлось секс.
Давно вроде канувшее детское воспоминание, деревенские впечатления. На поверхности пруда неподвижно висит пара, сцепившихся друг с другом, лягушек. Они, дети, принимаются кидать в них обломки кирпичей. Почему-то хочется быстрее, сейчас! уничтожить уродство, то, чего быть не должно.
'Наверное, мне неприятны мужики, потому что я по-прежнему не люблю людей, а для женщин стал делать исключение. Идеализировать стал?' — Сейчас он заметил, что не смотрит на тело юной самки хиппи, а жадно вглядывается в ее лицо с влажно блестящими темными глазами. Перевел окуляр ниже — оказалось, на животе у нее — , неразличимая отсюда, цветная татуировка.
'Оказывается, что оно так вот необычно — созерцание женской красоты. Чужое совершенство, чужая недоступная радость не мучает, а восхищает — мысль этого, как его… эксгибициониста.'
— Умеют жить, — внезапно прозвучало сзади. За спиной вдруг обнаружился, неясным образом появившийся здесь, Кент. — Низы живут как хотят, а верхов здесь вовсе нет. Лорнируешь падших женщин? Дай-ка, старик, в твою оптику поглядеть.
Мамонт, не найдя что ответить, передал ему трубу.
— Загнивающий капитализм, — непринужденно продолжал Кент. — Я примерно так все и представлял. Говорят, корейцы для них опиум сажают?
— Пусть сажают… Тоже наблюдать пришел? — Отошел от онемения Мамонт. Кажется, в его словах все же прозвучало недостаточно иронии. Кент ее, похоже, не замечал.
— Наркоманье! Ночью костры у них, орут нечеловеческими совсем голосами, — с непонятным восхищением рассказывал Кент. — Шабаш. Куда идем! Куда катимся!.. — с удовольствием восклицал он, обозревая пляж. — Эх и хороши… Некоторые. Маоистки — троцкистки, пролетариат якобы жалеют… Попробовать бы таких толстожопых самих на трудовые подвиги напрячь.
— Корейцы нас всех, здешних белых, лягушачьим народом называют. — 'О чем я говорю?'
— А что, не побрезговал бы такой лягушкой?
— Бабы там, на берегу, утверждают, что живут только ради секса. Любовь — мол, все, что их интересует. Свободны от всего остального.
— Можно подумать, — рассеянно пробормотал Кент.
Смотреть на его широкую медную харю, дожидаясь своей очереди на трубу, — развлечение становилось окончательно постыдным. — 'Вот уж не надо мне такого компаньонства!'
— Вон Ихтиандр идет, — Кент вертел головой, обозревая дали.
'Загляделся!' — Мамонт тоже заметил кого-то, идущего по пляжу с подводным ружьем.
— Ты останешься? — зачем-то спросил он, совсем не желая, чтобы его кто-то сопровождал.
'Мне за свои недостатки не стыдно, — мысленно убеждал он себя, уходя по песчаному берегу. — В моем возрасте это уже как черты лица: остается только привыкнуть и успокоиться по их поводу. Понравиться себе.'
Появился маленький катер Ихтиандра, привязанный к недавно появившимся но уже почерневшим сваям, — далеко от берега, на отмели. Кажется, там Аркадий собирался строить причал.
— Глупая это их идеология, — Кент с подзорной трубой все-таки догонял его.
— Любая идеология глупая, — неохотно пробормотал Мамонт.
— Нескучный у них бунт. У маменькиных сынков. ('И дочек', — подумал Мамонт.) Из дому сбежали, водку пьют, наркотики едят. Сношаются без венчания — протест, блин! Из нашего двора половину пацанов увели, и не на тропический остров, а на зону малолетнюю. Показать бы им настоящего анархиста. Хотя бы меня.
Из-за кипы, распустившихся веерами, крупных папоротников навстречу вывернулся Ихтиандр, в юбке из травы, с баллонами за спиной и с подводным ружьем.
'Странно, он же шел с другой стороны, — Впервые Мамонт видел его лицо вблизи: узкое, смуглое, с густыми бровями, угадал в нем красавца. — Наверное, так выглядят сутенеры.'
— Привет собрату по разуму! — Вышел вперед Кент, останавливая Ихтиандра.
Тот молчал, непроницаемо глядя на мизантропов. Мамонт в упор разглядывал его ружье из непонятного светлого металла. То, которое оставил ему когда-то Белоу, выглядело бы рядом архаичной дешевкой. — 'Куда оно, кстати, делось?'
Кент плавно обходил Ихтиандра, заметив в его сетке для подводной добычи маленький опечатанный кувшинчик, похожий на миниатюрную амфору, — традиционную тару для японской водки — авамори.
— Явно на пикник собрался. К девочкам, — Кент пародийно уставился пальцем на амфору. — Откровенно обносит хозяев острова, выползок буржуйский. Живут же люди, удобные места для протеста выбрали.
Ихтиандр хмуро следя за ним взглядом, внезапно достал — откуда? — мятую долларовую бумажку, сунул ее Кенту.
— Червонец? Годится, — преобразился Кент. — Ну, вы давайте здесь, чуваки, а я за бутылкой быстро. Тут большая бутылка выйдет, даже весьма…
Стоя напротив Ихтиандра, Мамонт по-прежнему с нелепым вниманием изучал его ружье. Ихтиандр смотрел на Мамонта все также мрачно и как будто оценивающе, словно собирался в него из этого ружья выстрелить.
— Хотел искупаться, — придумал, наконец, Мамонт, — а там ваши. Стою, смотрю — а к воде не подойти, — Он заметил, что пытается изобразить жестами какое-то юмористическое отчаяние.
Неожиданно Ихтиандр цепко схватил за плечо. Жестко надавив сверху, почти насильно усадил его, недоумевающего, на землю. Стоя над ним, откупоривал свой кувшинчик. — 'А, так это пьянка,' — понял Мамонт.
— Вообще-то неаристократично пить в это время дня, — Кажется, он автоматически настраивался на застольный тон. — Вы, американцы, — демократы, — заговорил он на доступном ему английском языке. — Вы демократы и привыкли фамильярно обращаться с такими высокими особами как я. Да шучу, шучу я, — Перехватывая по-прежнему мрачный взгляд Ихтиандра. — Ты думаешь, я за бабами вашими наблюдаю? — Наспех подбирая английские слова. — Надо мне больно. — 'Как это по-английски?' — Уж и возраст не тот.
Ихтиандр, стоя и глядя в сторону, протягивал, налитый до краев, стакан. — 'Тара-то откуда?'
— Чтоб жизнь полная была? Как говорится. Ну, давай, друг! Будет брага — будет и отвага, — Передал Ихтиандру опустевший стакан. — Это тост называется. Про закуску ты, конечно, не догадался…
'Интересно, понимает он, что я говорю?'
— Что между нами общего, старик? Ничего. Только то, что водку любим одинаково. Страсть к напитку. Вот ваш институт хиппи…
Оказалось, что Ихтиандр уже стакан наполнил и протягивает снова.
— А ты сам-то, буржуин?.. Чудаковатый ты мужик. Ну что же, и один выпью. Думаешь, не смогу? Глядите, изумленные народы… Я думал, вы, хиппи, с юмором ребята. Вижу, ошибся. И вообще, грубовато вы протестуете против материального мира, грубовато. Что-то, чувак, меня твое японское не берет. А вот мы, местные аборигены, народ мизантропов, без юмора не можем. Народ мы легкий, из моря вышли. Как гласят наши легенды…
Ихтиандр, так и не выпив сам и даже не садясь, опускал сверху очередной стакан.
— Странное у вас, хиппи, представление о застолье. Видимо, вы и в этом не разбираетесь. Вот и закуску не изобрели. Был у меня друг, американизировавшийся, тот хоть льдом закусывал. Любил… — Мамонт путано переходил с русского на английский и наоборот. Непонятно, как его лучше понимал этот Ихтиандр. И понимал ли вообще. — Нравится мне здесь, пиздюк. Хотя какая-то мелкая трусость все же свербит. Естественная для такой благополучной жизни. Будто что-то должно случиться, сломаться, жизнь не может всегда быть такой.
Далеко в ущелье, будто паучок на паутине, висел чей-то маленький пузатый вертолет.
— В прежнем мире я тоже был кем-то вроде вас. Там нас, советских хиппи, зовут бичами, а протестовал я не под пальмой, а под забором. Это очень существенная разница. Ощутимая. Вообще много всего приключенческого перенес. И так тебе скажу, приключение — дело трудное и неприятное.
Ихтиандр молчал. Мамонт заметил, что рука его, сжимающая опустевшую миниамфору, напряжена
