желтый падает плавно.
Тамайа равнодушно совал в рот помидоры, скорчив рожу, давил их, жевал.
— Попробовал бы картошки жареной, деревенской. С яйцом, топленным маслом, — Козюльский поставил между колен карабин и насадив на штык маленькую дыньку осторожно разрезал ее. — Сало жареное, хоть с самогоном. Самогон, если из настоящей картошки, разве такой, как у вас, негров.
— Будет тебе самогон, — Невдалеке, из чужого двора появился Пенелоп с похожим на большую клизму кувшином из высушенной тыквы, в таких обычно хранили рисовое пиво.
— Какое пиво? — уже возражал он кому-то. — Стал бы я… Война войной, а про наживу колхозники помнят, целых двести долларов сингапурских отдал. Этих, со львом.
— Включим в меню, — равнодушно сказал Кент.
Оказалось, что Демьяныч вернулся назад раньше них и теперь сидел на корточках у ямы с примусом, глядел в стоящее там ведро с чем-то кипящим.
— Ну что скажешь хорошего, старик? Чукигек пришел? — Мамонт посмотрел на свои трофейные часы.
— Придет. Что ему сделается. Сидит где-нибудь в темноте под кустом, трясется, — Демьяныч помолчал. — А может спит давно.
— Чего варишь? — Козюльский заглянул в ведро. — Маис, по-русски говоря. — Кинул в пенистую воду еще пару каких-то овощей, неразличимых из-за налипшей земли. Коралловый песок, откуда-то взявшийся здесь, далеко от берега, сейчас был серым, сумеречным. Стремительно исчезала темнота, кончалась еще одна дурацкая бессонная ночь. Вверху еще летали, чертили зигзаги, пузатые летучие лисицы, в стороне, высоко над океаном, появился маленький самолет, кружил в своих эмпиреях. Было заметно, что там, наверху, уже рассвело: солнце блестело на светлом металле морозным блеском.
— Чей это? Летает и летает. Чего в него не стрельнет никто? — Козюльский лупил, извлеченный из корзины, мандарин. По запаху Мамонт будто почувствовал вкус того, что он сейчас жевал.
Кент достал из горячей ямы закопченный чайник. — 'Ну что, кому?'
Мамонт подобрал какую-то миску, валявшуюся рядом.
— …Денег не было — так даже чай специально самый худой, самый противный пил, чтоб меньше его, чая, уходило, — Опять бесконечный рассказ Козюльского. — А вон, смотрите!.. Дым уже. Живой, живой пацан.
Мамонт оглянулся, вон он: отчетливый длинный дым костра Чукигека, поднимающийся в ясное небо. Мизантропы будто сразу проснулись, разом зашевелились, повернувшись в ту сторону.
— Какой хороший дым, — радовался Козюльский.
'Ну вот, и этот живой. Шевелится где-то, — Отпустило изнутри. — Теперь заснуть?.. Или нажраться сначала? Какие солдатские мысли.'
Мир вокруг стал совсем отчетливым. По песку неуклюже, но стремительно, боком, пробегали, теперь видимые, крабы-воры.
— Знаешь, где бы я сейчас хотел очутиться? — разговаривали в стороне. — На материке, где-нибудь в тихом кафе, забегаловке какой-нибудь. Чтобы пива в чистом стакане и горячих креветок. Сидеть неподвижно долго-долго, даже глаза закрыть…
— В забегаловке с закрытыми глазами сидеть не разрешат.
— Если в здешней, восточной какой-нибудь забегаловке, то можно.
После паузы: — В восточной — да, можно.
Вдали, на голом каменном хребте, мелькала, сначала вроде померещившаяся, а теперь ставшая очевидной, белая точка. Наконец, стал виден и сам Чукигек, белеющий своей газетной панамой. Пацан шел медленно, ссутулившись, как после тяжелой работы.
— Вон он идет, — с намеренным равнодушием сказал Мамонт. — Да Чук, кто еще.
Мизантропы опять повскакали на ноги, повернувшись в сторону, указанную Мамонтом.
— Вон, вон появился, — Показывал остальным, оказавшийся самым зорким, Кент. — Ослепли, чуваки?
— Я же говорил, — своим сиплым голосом каркал Демьяныч. — Теперь собрАлись все.
— Все те же. Наше время, — продолжал Кент.
— Давай, давай! Сюда, — зачем-то кричал, громко торопил Козюльский. — Ну вот, — встретил он подходившего пацана. — Садись здесь. Жрать?
Мизантропы одновременно захлопотали вокруг Чукигека. Только он сам сидел неподвижно и устало. С непонятным ему самому удовольствием Мамонт смотрел на его костлявое лицо, треуголку из гонконгской газеты с иероглифами. Стало как-то легко от того, что все это опять было рядом. Мизантропов как будто охватила общая дружная радость. Даже Демьяныч неожиданно засмеялся, весь будто треснув морщинами, разевая беззубый рот.
— Что это у вас? — заговорил Чукигек.
— Вот буряк, — Сейчас Козюльский строгал штыком гигантскую корейскую редьку. — Жри давай! Навалено тебе. Грубые корма: целое ведро початков кукурузных сварили.
— Вы прямо старосветские помещики.
— Какие еще помещики?.. Жаль выпивки нет, — продолжал Козюльский. — И коньяк весь вышел.
— Коньяка правда нет… — начал было Демьяныч.
— Что там ваш коньяк-маньяк! — перебил их Пенелоп, полез за своим тыквенным кувшином. — Слабенького будешь?
— А что, пожалуй, клюну. Клюну на твое предложение.
— Праздник, — заметил Мамонт. — Теперь каждый день торжество. Что у тебя здесь? Брага, — догадался он. — Вот и хорошо, что слабенькое. Потом закусим, потом — обстрел и спать можно ложиться. Если повезет.
— Корейцы делают из тростника. Ром почти, — твердил Пенелоп. — Вот, изыскал.
Шипящая жидкость, распространяя единый для этого мира тропический запах, полилась в освобожденные от чая емкости.
— Думаешь, бросили тебя?
— Думал.
— Мизантропы так не поступают, — вмешался Козюльский. — Мизантропы — такой народ… Мы по правде живем.
— Градусов безнадежно мало. Никакой пользы нет.
— Все же не отечественный 'Солнцедар', — возникал традиционный разговор.
'К вечным темам', — Мамонт с облегчением ощущал, как возвращается обычное для мизантропов легкомыслие.
— Вот! — Кент лил в миску перед Чукигеком остатки черного соевого соуса. — Больше из приправ ничего, кроме соли, не осталось.
— Украшение стола. Это что: лук или чеснок? — По плоскому камню, служившему здесь столешницей, Чукигек с сомнением катал какой-то перламутровый шарик.
— Какая тебе разница? — заметил Кент. — Жри.
— Действительно, — сразу согласился пацан.
— Ладно, — Пенелоп достал из кармана, бережно завязанный, маленький плоский узелок. — Вот вобла тебе. Последняя. Бери просто так: все равно не сегодня так завтра помирать — может на том свете зачтется. Грызи, пока еще не вымерли здесь все.
— Вобла, как часть культуры народа мизантропов, — непонятно высказался Чукигек.
— Исчезнувшая часть, — добавил Кент.
— Сколько было, — опять начал Козюльский. — Тоннами…
— Я как-то в море с аквалангом нырял, — Чукигек, как-то нерешительно поднеся воблу к лицу, кажется, нюхал ее. — Какие яркие все рыбы, чистые. В воде грязи нет, — Замолчал, сунув нос в стакан с брагой.
— За то, что все живы. За это что ли? — Демьяныч вылил в свою кружку остатки из кувшина. — За то, чтобы мы были здоровы. Когда-нибудь… — И вдруг внезапно замолчал. Молчали все. — Вот оно. Как говорится, с добрым утром.
