Теперь пограничники шли на восток, выполняя поставленную задачу: прикрыть в случае преследования свою главную силу — 99-ю дивизию, которая двигалась южнее и пробивала путь к фронту, откатившемуся, возможно, к старой границе.[1]
За Пикулицами они увидели пылящих по шляху немецких мотоциклистов. Отбились от них на ходу, не останавливаясь. За речушкой Виар у Нижанковичей Орленко снова встретился с Поливодой. Бывший комендант Перемышля стоял с побуревшим от пыли лицом и мрачно смотрел на тянувшиеся по шаткому мостику повозки с ранеными. Он тронул Орленко за рукав: «Подожди, секретарь!» Взгляды их встретились, и, поняв друг друга без слов, оба поднялись на холм, в последний раз оглянулись на город. Он был уже далеко, за желто-зелеными полосами полей и перелесков, одним концом приникший к земле, а другим — со своей Замковой горой — вздыбившийся в небо. Таким Орленко видел его впервые. «Как мертвый лев…» — подумал он и посмотрел на Поливоду.
— Не журись, Григорий Степанович, мы еще вернемся.
Поливода молчал. На щеках у него каменели желваки, сильные пальцы, сжимавшие пряжку ремня, побелели.
Орленко сбежал с холма к реке, освежил лицо и вернулся в строй.
— Пошли! — сказал он ожидавшему его Поливоде.
— Пошли…
И они зашагали, уже не оглядываясь.
Шестьдесят километров прошли за двенадцать часов.
Когда отряд вышел к долгожданным Рудкам и был объявлен привал, люди уже не думали ни о чем, кроме сна. Но спать не пришлось. Примчался на взмыленной лошади посыльный от Тарутина и сказал, чтобы весь батальон немедленно снимался с места и выступал по направлению к Комарно, где находился штаб. Зачем, почему такая спешка — никто не успел спросить, посыльный тут же умчался обратно. Командиры рот бросились расталкивать спящих, и люди поднимались, строились в колонну. Тревожно ржали лошади, скрипели повозки, стонали раненые. Орленко, шагая в сгущающейся темноте, с трудом поспевал за молодыми бойцами. Но и те еле шли. Кто-то, увидев в стороне от дороги одинокий хутор, в окне которого теплой звездочкой светился огонек, сонно пробормотал: «Там живут!» Орленко нехотя улыбнулся: как всё в этом мире относительно — и горе и счастье. Еще совсем недавно вот в такой поздний час он сидел дома, в уютной квартире, за заботливо накрытым столом или лежал с книгой на мягкой тахте и воспринимал это как должное. А сейчас готов был отдать полжизни за несколько часов сна на каком-нибудь сеновале… Он отогнал эти мысли. То, прошлое, осталось позади. Теперь он был боец, такой же, как все, кто шел вместе с ним. И надо было идти. Идти, идти и идти!
В Комарно они пришли ночью. «Молодцы!» — похвалил Тарутин и пригласил командиров в хату.
— Ну, как твои ополченцы? — спросил он у Орленко. — Не отстали?
Он пытался бодриться, но его выдавало лицо: под глазами синели круги, губы выцвели и потрескались. «Постарел он за эти три дня», — отметил Орленко.
— Вот молоко, пейте, — начальник погранотряда показал на кринку с молоком. Потом выдал каждому по пачке «Казбека» и стал объяснять обстановку.
То, чего опасался генерал Снегов, случилось: немцы, прорвав наш последний заслон на севере от Перемышля, вышли на Львов. В связи с этим возникла еще большая опасность: моторизованные части противника продвигаются по магистрали гораздо быстрее, чем наша пехота. Единственная возможность задержать наступление — дать бой немцам здесь, помочь пехотинцам пройти вперед к старой границе, где, по имеющимся сведениям, две или три наши отступающие армии должны организовать оборону на широком фронте и остановить врага…
— Задача всем ясна? — закончил свое сообщение Тарутин.
— Все понятно, — глухо отозвался Поливода. Остальные командиры молчали.
— А раз понятно, — повысил голос Тарутин, — немедленно за работу. Раненых отправим вперед, всем остальным копать. К рассвету рубеж должен быть готов. — Он повернулся к стоящему за ним начальнику штаба. — Лопаты у жителей собраны?
— Так точно!
— Раздайте их бойцам, у кого нет. А две оставьте — себе и мне. Всё.
Рубеж был оборудован на северо-западной окраине Комарно, на горе, в садах. После ночного дождичка остро пахло смородиной. Над головами свисали тяжелые ветки, осыпанные недозрелыми яблоками. Сквозь густую листву на засиневшем, умытом небе ярко светились звезды. В брошенных хозяевами сараях голосили петухи, кудахтали куры. Начинался еще один день.
Вернулись разведчики, доложили: головная колонна немецких танков прошла на северо-восток, ко Львову, за ней беспрерывным потоком следуют машины с солдатами.
— А боковое охранение у них есть? — спросил Тарутин.
— Есть. Вдоль дороги по проселкам шныряют мотоциклисты. Замечен также отряд танкеток.
Начальник погранотряда присел в окопе, пошарил фонариком по карте.
— Эх, повернули бы они сюда, в лощину…
Он не успел договорить. Снизу, из-под горы, в небо взлетела ракета и, описав дугу, упала по ту сторону села.
— Ну вот, на ловца и зверь бежит! — снова услышал Орленке веселый голос Тарутина. — Хотят девяносто девятой во фланг ударить. Сейчас будут здесь.
И точно. Не прошло и получаса, как послышался гул моторов. Замигали огни фар. Стаями они сползали с окрестных холмов и скапливались в долине. Казалось, что внизу, в черной впадине, среди лозняка и травы растет, мерцает и шевелится какое-то светящееся чудовище…
Орленко насчитал по огням около пятидесяти грузовиков и десятка три мотоциклистов. «В каждой машине, — прикинул он, — двадцать солдат. Итого, кроме мотоциклистов, тысяча… А у нас едва ли и половина наберется».
Взлетела еще одна ракета и осветила долину. Машины сгрудились у реки, не решаясь перейти ее вброд. Солдаты снимали с себя оружие и выпрыгивали из кузовов, бежали в лес…
Вскоре послышался визг пил, стук топоров, треск падающих деревьев. Немцы строили переправу. Надо было их накрыть сейчас.
Над окопами прошелестела команда: «Приготовиться!». Орленко приник к винтовке. Кто-то рядом жарко дышал в ухо, тикали часы на руке.
— Огонь!
Тишина разорвалась грохотом. С хрустом пронесся снаряд. И сразу стало светло.
Бой начался.
А закончился этот бой под вечер, когда уже никто не знал, какой ценой досталась победа…
С первой вражеской группой расправились быстро, в течение часа, но затем подошла новая. Ударила артиллерия, появились танки, и рубеж был смят. Тарутина ранило осколком в лицо, разворотило верхнюю губу. Его хотели уложить на носилки, но он не дался и продолжал руководить боем. Один за другим умолкали пулеметы, в окопах было уже больше мертвых, чем живых.
Под вечер поступил приказ на отход. Отбиваясь от наседавших гитлеровцев, мелкими группами бойцы прорывались на восток. За городом Миколаевом группа, с которой шел Орленко, встретилась с пехотинцами. Бывшего секретаря горкома пригласили в штаб корпуса. В тесной каморке лесника чадила коптилка, на стенах, дрожа, горбатились тени.
— Садись, — сказал Петрин. — Есть хочешь?
Орленко отмахнулся.
— Тогда на, читай.
Комиссар протянул листок. В глазах запрыгали строчки. «Немедленно отозвать и направить в распоряжение ЦК…»
«А как же они? — Орленко растерянно посмотрел на Снегова, склонившегося над картой, на Петрина, на бойца, стоявшего в дверях с винтовкой в руке… А где-то там его ополченцы, Тарутин. Перед ним вдруг встало его большое темное, окровавленное лицо. — Они останутся?»
