– Некорректный пример для сравнения с удалым казаком, – заметил Викентий Корнелиевич.
– Не спешите с выводами. Кабы дело одной коллекцией закончилось, я бы о нем и не вспомнил. Но он-то рядом с выставкой плакат разместил: «Каждый может найти алмаз в подмосковном булыжнике!» И у входа в павильон – груда камней, колода и добрая кувалда. Вы покупаете за рубль булыжник и тут же кувалдой самостоятельно его разваливаете на части. Если внутри оказался кристалл – он ваш, если нет – извините. А кристалл встречается один на десять тысяч булыжников – беспроигрышная лотерея! Каждое утро на рассвете ему привозили десять возов окатышей и увозили десять возов осколков вчерашнего азарта. Простите, дорогой друг, это – дело, как предприниматель вам говорю. Он продает не собственную удаль, как донской казак, а ваш собственный азарт – вам же. Это уже европейский подход, европейское понимание души человеческой и европейская реализация возникающих возможностей. Так появилась у меня вторая сторона российской медали: европейская. Вот ведь что браком ко всеобщему счастью сочетать необходимо, а вокруг кричат: «Мезальянс!» Полно, господа, молиться надо, чтобы случилось сие, и не будет России равных во всем цивилизованном мире. Не будет, господин действительный статский советник, в этом ее будущее. Мощь и слава ее. Не надо более российский азарт продавать – куда лучше и выгоднее заставить покупателя собственный кураж оплачивать. Как вам такая модель, Викентий Корнелиевич?
– Признаться, вы заставили меня задуматься.
В биллиардную спустился Евстафий Селиверстович. Постоял в ожидании, когда допустимо было бы прервать господ.
– Что тебе? – с неудовольствием спросил Хомяков: сегодня его вдруг потянуло на разговоры.
– Очень прошу подняться в прихожую, – сказал Зализо, и в тоне его неожиданно прозвучала нотка личной просьбы.
– Кто-то пришел? Так проси сюда.
– Это невозможно, Роман Трифонович. Посетитель неожиданный.
– Извините, Викентий Корнелиевич.
Хомяков с весьма недовольным лицом поднялся в прихожую. У дверей скромно ожидала бедно одетая женщина, тут же низко поклонившаяся ему.
– Грапа?..
– Простите великодушно, что потревожила, Роман Трифонович. Только знаю, что барышня пострадала, а Феничка погибла, царствие ей небесное.
– На место, что ли, претендуешь?
– Я без претензий всяких пришла. Я просить вас пришла.
– Я своих решений не меняю.
– Не место мне надо, барин, мне Наденька нужна! – вдруг со слезами выкрикнула Грапа. – И я ей нужна, знаю, нужна. Ей со мной покойнее будет, а покой сейчас – лекарство для души ее.
Хомяков угрюмо молчал. Он не просто не любил отменять однажды принятых решений, но и считал это недопустимым вообще. Как бы умаляющим его самого.
– Я банки накидывать умею, компрессы делать, растирать, клизмы ставить, – торопливо перечисляла Грапа. – И Варваре Ивановне смена нужна, чтоб Наденьку одну в больнице не оставлять.
– Варвара Ивановна устает очень, – осторожно заметил Евстафий Селиверстович. – Сама мне жаловалась, а Алевтина в этом деле – не помощница, сами знаете.
Молчал хозяин. Но уже как-то по иному, без угрюмости.
– Я солгала вам тогда потому только, что барышня так велела, – тихо и уже с некоторой безнадежностью продолжала Грапа. – Так простите меня за ради Христа, барин! Не за себя молю, за Наденьку мою!
– Что скажешь? – озадаченно, но все еще недовольно спросил Роман Трифонович.
– Скажу, что лучше Грапы нам для Надежды Ивановны горничной не найти, – решительно сказал Евстафий Селиверстович. – Привыкать им друг к дружке не придется, вот ведь что главное.
– Это верно. – Хомяков страдальчески поморщился. – Считай, что погорячился я, Грапа. Спасибо, что сама с помощью пришла. Оформи со вчерашнего дня, Евстафий. Со дня Феничкиной гибели.
И тут же спустился в биллиардную, не желая слушать никаких благодарственных слов.
К обеду вернулись Василий Иванович и молчаливый, хмурый – даже морщинка появилась на безусом лице – Каляев. Немирович-Данченко рассказал, как отыскали Феничку среди двух тысяч гробов, как познакомились с ее женихом, как потом долго пришлось уговаривать священника найти место и для Феничкиного гроба в переполненной церкви.
– Тихо ходят, тихо плачут, – вздохнул Василий Иванович. – Без русского размаха.
– Зато Ходынка – с русским размахом, – угрюмо сказал Каляев.
– А ты лучше молчи, – отмахнулся корреспондент. – Ты у меня в обманщиках числишься.
Обращение на «ты» к малознакомому человеку звучало весьма неприлично, и Вологодов с удивлением посмотрел на Немировича-Данченко.
– Провинился он, как мальчишка, значит, мальчишка и есть, – добродушно проворчал Василий Иванович. – Тетя у меня в Москве! Тетя на Неглинке в собственном доме!.. Нет никакой у него тети, проговорился в конце концов. Угол снимал в самых дешевых номерах, что в переулках за Трубной. И из Нижнего сбежал с тремя рублями в кармане, а когда капитал этот кончился, подрядился на Театральной мусор убирать по полтине за ночь.
– Это мне нравится, – улыбнулся Хомяков. – Это – по-нашему.
– Когда похороны Фенички? – спросил Вологодов.
