Викентий Корнелиевич пришел утром, сразу же после отъезда Немировича-Данченко и Каляева на поиски Фенички. Роман Трифонович упорно продолжал пить в биллиардной, куда Евстафий Селиверстович и проводил Вологодова.
– Я взял десятидневный отпуск по болезни, – сказал он. – Располагайте мною. Только, если позволите, я сначала хотел бы навестить Надежду Ивановну.
– Не надо, – буркнул Хомяков. – Девицы стремятся выглядеть по крайней мере не несчастными.
– Вы совершенно правы, Роман Трифонович. Извините, об этом не подумал.
– Давайте лучше водку пить.
– Благодарю вас, мне пока не хочется.
– Учту ваше «пока».
Хомяков пил меньше, чем ночью, не опрокидывая более полных рюмок. Евстафий Селиверстович соорудил на втором биллиарде нечто вроде шведского стола, но в углу стояла востребованная кадушка с крупными, желто-зелеными огурцами. С похмелья Роман Трифонович всегда предпочитал употреблять их, запивая рассолом, а Зализо давно изучил привычки своего хозяина.
Забегал Николай. На минуту: его опять отрядили где-то почетно торчать при выходах императора. А вот генерал Федор Иванович что-то не появлялся. Романа Трифоновича это сейчас не беспокоило, но Вологодов спросил о нем.
– Раскланивается, – проворчал Хомяков. – Знаете, о чем подумалось вдруг? Накануне нашего, девятнадцатого века, родился Пушкин. И все столетие, заметьте, все девятнадцатое столетие прошло под знаком его рождения. И русская литература поразила своей мощью весь мир, и разгром Наполеона, и Сенатская площадь, и великая слава Шамиля, воспринятая и разделенная всей Россией, и славная война за освобождение болгар… Золотой век, потому что родился самоцвет гигантской величины и эманации. А век двадцатый встречаем Ходынкой. Бессмысленной самоубийственной бойней, Викентий Корнелиевич. Каким же должен быть двадцатый век с такой вот, с позволения сказать, визитной карточкой?
– Я – чиновник, Роман Трифонович. Не пророк.
– Я – чиновник, ты – чиновник, он – чиновник, мы – чиновники, – забормотал Хомяков, смачно откусив добрый кусок соленого огурца. – Не слишком ли много чиновников для России? Хрен хорош только к доброму поросенку, без него – живот схватит. Может, так оно и будет? Побегает Россия по сортирам…
– Кабы знать – соломки бы подстелил.
– Кабы знать… – угрюмо продолжал ворчать Роман Трифонович. – Бородач в сапогах реформы похерил к едрене матери. Как это на детях отзовется, думали?
– Я – холостяк.
– А Россия – разве не наши дети, господин действительный статский советник?
– Наверно, вы правы. Не думал об этом, признаться.
– А России вообще думать несвойственно. Россия – материк женского рода, он чувствами живет. Чувствами, слухами да сплетнями, почему и толкует все время о своем особом пути, где чувств, сплетен да слухов будет вдосталь. Тютчев верно сказал, что умом нас не понять, а мы и возрадовались: вот какие мы загадочные! А боли его не поняли. Точнее, не приняли. Тоже, заметьте, чисто дамское стремление превращать неприятную истину в приятный комплимент.
– Вы – западник?
– И западник, и славянофил в каждой русской душе соседствуют, поскольку душу эту татарская сабля надвое рассекла. Далее действует процент содержания этой субстанции, а не результат размышления. Чувственное восприятие, а не разумно-рациональное решение. Что, не согласны, Викентий Корнелиевич?
– Не совсем так, Роман Трифонович. Как та, так и другая идеи естественны, поскольку Россия лежит на рубеже двух культур. И обе эти культуры уживаются в ней.
– Брак не предполагаете?
– Какой брак? – насторожился Вологодов.
– Меж естественными культурами? Россия – невеста на выданье, Европа – солидный и состоятельный жених. Может, наконец-то и породнимся.
– А ну как мезальянс? – улыбнулся Викентий Корнелиевич.
– Это вряд ли. – Роман Трифонович тоже улыбнулся. – Московскую промышленную выставку помните? Кстати, тоже на Ходынском поле. Посещал я ее и потому, что в совете учредителей оказался, и из любопытства, признаться. И возле павильона кустарной промышленности обнаружил как-то двух интереснейших типов. Один – донской казак, матерый, в летах – шашкой гвозди в полено загонял по шляпку с одного удара. Натычет с десяток гвоздей, взмахнет десять раз – и десять шляпок к полному восторгу публики, в складчину платившей рубль за каждый лихо вколоченный гвоздь.
– Молодец казак, – сказал Вологодов. – Сумел найти временный приработок.
– Гвозди куда как сподручнее молотком заколачивать, тогда приработок будет не временным, а постоянным, – недовольно проворчал Роман Трифонович. – А это, извините, азиатское начало: раззудись, рука, размахнись, плечо. Проку в этом, как в подкованной блохе, но нам ведь не прок, нам удаль куда дороже. Но не было бы у меня второй половиночки российской народной медали, кабы не встретил я возле того же павильона еще одного частного предпринимателя. Правда, у него витринка имелась в самом павильоне кустарного промысла – «Драгоценные камни Подмосковья» называлась. В витринке той была яшма всех оттенков, агат, сердолик, хрусталь, даже друзы гранатов, в том числе и редчайших, зеленых. Заинтересовало меня это, и познакомился я с хозяином и составителем этой коллекции. Мужик – бывший каменщик – уже в годах, серьезный, степенный, бородатый. Рассказал мне, что еще в каменщиках, мостовые ремонтируя, случалось ему находить кристаллы редкой красоты в простых булыжниках, предназначенных для мощения дорог. Ну, он заинтересовался – человек любознательный – и выяснил, что ледник притащил в Подмосковье друзы в каменных окатышах. И тогда он начал эту коллекцию собирать и в конце концов столько насобирал, что им университет заинтересовался.
