врач смотрит, как санитар закрепляет голову на столе и готовит электропилу, – в полости рта обнаружен посторонний предмет, которой при извлечении оказался резиновой… нет, игрушкой в виде куклы, размером не более пяти сантиметров, сделанной, предположительно, из резины. Лицо у женской головы не повреждено, роговица глаз…
Санитар взял лоток с куколкой и бережно отнес его в шкаф. Потом присел, отыскивая резиновую пробку.
– Руки нести? – спросил он.
– Руки? – Врач провел по лицу ладонью и уставился на резиновую перчатку на ней. – Да, пожалуй…
Когда санитар ушел, врач взял пробирку с ваткой и прошел в соседнее помещение лаборатории. Пока он готовил индикаторы и микроскоп, прошло минут пять-шесть. Врач взял пробирку и обнаружил, что в ней вместо ватки лежит мерзейшая личинка неизвестного ему насекомого, а ватка уже не ватка, а тонкий налет паутины. Личинка через равномерные промежутки времени судорожно дергалась.
– Это не ее руки, – объявил санитар, войдя в лабораторию. Он подошел к столу, склонился к пробирке и рассмотрел личинку.
– Не ее?..
– Ну да. Это руки не от той женщины, от которой голова.
– П-почему? – врач крепко зажмурился, потом открыл глаза, но личинка в пробирке не исчезла.
– Потому что руки от брюнетки, а голова от блондинки.
– В темное место в открытом виде, – пробормотал врач, протягивая санитару пробирку с личинкой. – Не трясти, не мочить, не трогать.
Я плачу. Я сижу на песке у моря и плачу. Кукольник суетится рядом, с видом фокусника подхватывая на лету половинками ракушек слезы, сорвавшиеся с моих щек. Мне становится противен его практицизм, я злорадно размазываю слезы по лицу и показываю язык. Кукольник укоризненно качает головой, закрывает на мгновение половинку ракушки с моей слезой другой половинкой, трясет, открывает. На перламутре слеза потеряла прозрачность и застыла твердой жемчужиной. Я беру жемчужину и глотаю ее. Кукольник отходит подальше и получившуюся у него другую жемчужину бросает в море.
– Это все равно – я проглотил или море!
Мое заявление его не впечатляет.
– Почему мне все время стыдно и горько?
– Ты растешь.
– Почему нет таких, как я? Других?
– Ты имеешь в виду детей? – задумывается Кукольник.
– Да. Только мы с тобой и куклы. Почему ты не делаешь детей?
– Это опасно.
– С чего бы?
– Никогда не знаешь, что вырастет из куклы-ребенка.
Я ложусь на спину и смотрю в небо. Я двигаю мышцами живота, потом напрягаю и расслабляю гортань, и жемчужина выталкивается в горло, а потом в рот с судорогой рвоты. Собрав побольше слюны, я выплевываю жемчужину в небо, она взмывает и начинает быстро увеличиваться в размерах, превращаясь в огромный, раскаленный добела шар. Где-то далеко-далеко вверху шар застывает, дополнив пространство камней у воды тенями.
– Неправильно, – заявляет Кукольник, – при удалении тело уменьшается! А при приближении увеличивается.
Я молчу.
– Ладно, – говорит Кукольник решительно. – Будет тебе ребенок. Но при одном условии.
– Ребенок девочка! – Я сажусь.
– Ладно.
– Самая красивая на свете!
– Ладно.
– Какое условие? – Я на все готов.
– Ты мне не перечишь и разрешаешь сделать все, что я захочу. И еще… – Кукольник поднимает руку, успокаивая меня, вскочившего и прыгающего на месте. – Это будет единственный такой красивый ребенок. Ни до нее, ни после такой девочки никогда не родится!
Мы идем вдоль воды, я нетерпеливо выбегаю вперед Кукольника.
– Чтобы родилась такая прекрасная девочка, нужно, чтобы у нее были прекрасные родители!
– Необязательно, – Кукольник размахивается и закидывает в море еще одну ракушку с моей слезой. – Достаточно, чтобы ее мать была восхитительна.
– Ты уже знаешь, кто она? Да? – Холодок восторга схватывает мое тело, я бегу в теплую воду.
– Была у меня сделка с одной куклой, – бормочет задумчиво Кукольник. – Она поставила условие…
– Что?! – Я выныриваю и бегу к нему, так и не согревшись.
– Я говорю, что кукла поставила такое условие. Она должна быть невозможно и единолично красива. То есть ни до нее, ни после не должно быть такой красоты. Тогда я тоже поставил свое условие. Она не должна нигде эту красоту отобразить. Она будет красива до самой смерти, но и только. После смерти ее должны будут постепенно забыть. Тогда эта женщина сказала, что согласится, но с условием: она сама будет выбирать мужчин и иметь всех тех, которых выберет.
– Это что, так важно для ку… женщины? – Я останавливаюсь.
– Это самое важное для женщины. – Кукольник достает из мешочка на поясе круглую коробочку, осторожно открывает ее. Там мельчайший белый порошок приятного запаха.
– Дунь, – сказал Кукольник.
Я дунул.
– Да не так! – топнула ножкой Нинон. – Дурак! На парик дуй, и так пудрой все лицо засыпал!
Я смотрю, не отрываясь, на ее лицо. Я удивлен. У Кукольника, вероятно, свое представление о красоте. Ну да, она, конечно, хороша, глаз не отвести, но…
Нинон замечает мою растерянность и застывший взгляд, она успокаивается и разрешает себе легкую улыбку.
– Не нужна мне пудра на лице, паж. Не нужна! Такие краски грешно замазывать, мой паж. Перестань смотреть на меня, ослепнешь!
Я отвожу взгляд и тут же натыкаюсь на себя, размноженного дюжиной зеркал. На мне шитый золотом камзольчик, обтягивающие ноги плотные чулки с подвязками, узконосые туфли на каблуках и с пряжками. Я умею отставить назад ногу и, поклонившись, развести руки в стороны, и все зеркала повторяют мое порхание среди тяжелого бархата портьер.
– А ведь ей пятьдесят пять лет! – гордо заявляет Кукольник, поправляя перед зеркалом букли парика.
Мне это ни о чем не говорит, но Нинон шикает на него и испуганно выглядывает за портьеры:
– Это тайна!
– Так уж и тайна, – фыркает Кукольник. – Правда, что ты отказала королю?
– Я отказалась стать фрейлиной ее величества, всего-то. Я сказала, что нужно иметь раздвоенный язык, чтобы прижиться при дворе.
Я не понимаю, о чем они говорят.
– Людовик Четырнадцатый – бабник и лицемер, – поясняет Кукольник. – А чем тебе не понравился кардинал Ришелье? – спрашивает он Нинон.
– Он хотел меня купить. Просто взял и прислал деньги. Да! Не смотри так на меня, я не всех мужчин укладываю к себе в постель, а только тех, которых…
– Помню, – перебивает Кукольник, – я все помню.
– Мольер, к примеру, мне просто друг!
– Друг! – насмешливо фыркает Кукольник. – Да он потихоньку записывает твои анекдоты, чтобы потом выдать за свои. Ладно, пора ехать! Опоздаем. Где телефон? – Кукольник проходит за ширму. – Алло, пожалуйста, пришлите такси, а лучше экипаж к дому Нинон Ланкро. Что? Улица Турнелль.
– С кем ты разговариваешь? – Нинон, подхватив юбки тяжелого шелка, отодвигает ширму.
