машину. Каково же было его удивление, когда он узнал, что женщина подрабатывает частным извозом. Он тут же нанял ее на весь завтрашний день, женщина смеялась, но приехать обещала не раньше двенадцати: она должна отоспаться. Женщина ласкала подобравшуюся к ней в ноги кошку, гладила, взяла на руки и заставила инспектора погладить. Живот у кошки был вспучен сосками, она мяукала, и женщина вдруг бросила ее и побежала к сараю. Она вернулась быстро, и у инспектора заныло внизу живота: женщина плакала.
– Ну что теперь? – спросил он, пытаясь взять ее за руку, но женщина отмахивалась, лелея свой плач, пока он не прорвался наружу громко и больно.
Рыдая, она ушла к машине, хлопнула дверцей и уехала, так ничего и не объяснив. Объяснил хозяин.
– Дотошная, стерва, – гладил он ногтем большого пальца ус и уважительно кивал головой, – эта чего хочешь узнает и найдет! Кроме мужа, конечно, – захохотал он вдруг и толкнул плечом инспектора, отчего тот уцепился в поручни крыльца, удерживаясь. – Уж она, красавица, его ищет, ищет, два года ищет, а все никак не найдет. Ну вот что хочешь загадай, найдет! А мужа не может, понимаешь?
– А почему она сейчас плакала? – ничего не понимал инспектор. – Что там в сарае?
– Да кошка у меня должна была окотиться, когда она уезжала. Она и заладила – не топи и не топи. Чтобы я, значица, дождался ее приезда, она сама разберется с котятами. Запоздала, а котят восемь штук, это не шутка! Я их в тряпку – и в нужник, думал, забыла, не узнает. А она, видишь, сразу в сарай. Моя мырла в сарае котится всегда. В корзине. Ну что за баба недоразвитая, скажи? В такие годы ревет по котятам утопленным? Да через три месяца следующие подвалят! Вот я чего не понимаю, так это подобную недоразвитость ума.
В шесть утра инспектор и начальник отделения полиции уже пили в дежурке чай. Происшествий особых за ночь не было, они поехали в районный архив на милицейском автомобиле, по дороге сломались, угодив на пустынной дороге в яркий рассвет. К восьми утра кое-как собрали папки с документами и сели в хранилище за пыльный стол.
– Значица, вопросов не задавать? – спросил, чтобы уж наверняка, начальник отделения.
– Никаких вопросов, – инспектор носовым платком вытер стол и сиденье стула. – Неудобно вас отрывать от работы, майор, пришлите мне в помощь исполнительного юношу, и спасибо за заботу и ночлег.
– Что вы, что вы, майор. Какие проблемы! С удовольствием помогу, тем более, что никто лучше меня в этом крысятнике не разбирается. С юношей вы несколько дней прокопаетесь, а мы быстренько, за пару часов управимся. Вы командуйте, с чего начнем? Вот шестьдесят четвертый год. Четыре папки. Интернат ваш вот в этой папке. Будем только интернат потрошить, или все правонарушения малолетних в том году?
– Интернат.
– От интернатовских бумаг после пожара мало что осталось.
Перелистывая подшивки, инспектор чихал, но воспользоваться пыльным платком не решался. Начальник отделения, не стесняясь, иногда сморкался на пол, зажав одну ноздрю. Дела сбежавших из интерната в шестьдесят четвертом троих малолетних правонарушителей обнаружились в виде копий из архивных документов районного отделения внутренних дел. Инспектор потребовал подлинники. Еще восемь папок. Два часа истекли. На столе, разложенные по порядку, лежали бумаги. Перечень личных вещей, находящихся при правонарушителях в момент помещения их в интернат. Особые происшествия. Условия проведения побега. Свидетельские показания. Зона поиска и предполагаемые возможности направления движения сбежавших.
– Начнем с перечня вещей, – инспектор подвинул к себе первую бумагу и жестом показал, что папки пока можно отложить. – Хамид Игматулин. Жестяная банка. Пустая. Две фотографии. Пионерский галстук.
…Хамид-Паша, действительно, был принят в пионерскую организацию, а когда попал в специнтернат, среди его вещей был и замызганный красный галстук. В маленьком Таджикском городе русская учительница называла Хамида Пашей, часто гладила по голове, дожидаясь, пока красивый мальчик вскинет на нее убойной силы огромные черные глаза.
Горячими и звездными летними ночами томящиеся пионеры-таджики развлекались затаскиванием в кусты припозднившихся молоденьких девушек, не успевших добежать до спасительных дверей в общежитие коврового комбината. Нехватку сил и отсутствие потенции пионеры компенсировали массовостью и дикой жаждой наблюдать тело девочки, как таковое, в момент щекотки или причинения серьезных повреждений. Кто уже мог, не стеснялся большого количества зрителей в слабом свете нескольких фонарей, а Хамид всегда только смотрел, усмиряя свою раннюю зрелость обливанием холодной водой или утомительными прогулками в горы.
Однажды многочисленная молодежь заигралась, жара была нестерпимой, хотелось чего-то необыкновенного, девушка стала кричать так визгливо и противно, что пришлось ее успокоить. Подъехавший милицейский наряд обнаружил тело девушки с множественными ножевыми ранениями и застывших возле тела в полном трансе двух мальчишек. Хамид ничего не говорил почти два дня. Когда накатывал воспоминанием тяжелый животный запах теплой крови, он дергался и мгновенно опорожнял желудок. А второй пионер стал рассказывать сразу и с подробностями.
Арестовали всех остальных. Суд прошел вообще как-то мимо Хамида, а вот его последний разговор с отцом остался внутри навсегда с воспоминаниями рвотных конвульсий и решетки на окне.
Отец уже знал, что Хамид просто смотрел. Он не мог понять, почему сын не ушел.
«Я хотел посмотреть..» – сказал Хамид, судорожно сглатывая тошноту.
«Что ты хотел увидеть?» – спросил отец.
«Как она умрет..»
Отец Хамида был человек богатый, все в городе были уверены, что второго «просто смотревшего» посадят с остальными, а Хамида отец выкупит, все-таки младший, девятый, последний.
Но отец заявил, что его младший уже взрослый и все понимает. Пусть отвечает за свою глупость.
Хамида отвезли в специальный интернат для малолетних преступников, где он встретил Федю, а потом Макса.
Красивому мальчику повезло, потому что когда он приехал, в Интернате был самый настоящий тиф, никто не проверял на прочность новичка – крутые преступники от тринадцати до шестнадцати лет старались выжить любыми способами. Умерших детей вывозили в крематорий по ночам, тайком, сработавшийся коллектив исправительного учреждения не дал просочиться даже слухам, рискуя собственным здоровьем. Половина смотрителей обрилась наголо для профилактики, дежурили круглосуточно, в коридорах стоял страшный запах дезинфекции и смерти.
За неделю вши были истреблены, коллектив Интерната пошел в подвалы старого здания войной на крыс.
Хамид хорошо помнил летний полдень слабого солнца, когда на прогулочный двор привели новичка.
Федя стоял, широко расставив ноги, голова опущена, вся его коренастая крепкая фигура говорила о готовности драться. Драться было особо не с кем. Здоровые затаились, тревожно вслушиваясь в организм, боясь спугнуть неосторожным контактом надежду не заболеть.
Хамид поднялся, оттолкнувшись спиной от стены и пошел навстречу к Феде.
– Привет, смертничек, – сказал он почти чисто по-русски.
– Это мы еще посмотрим! – Федя показал большой кулак.
На близкой станции кричали залетные поезда, трепыхался на кочегарке грязным бинтом транспарант с красными подтеками букв: «ХАЙ ЖИВЕ РАДЯНСЬКА УКРАIНА!»…
К девяти инспектор согласился на чай. В граненом не очень чистом стакане плавал висельником на ниточке пакетик с заваркой, начальник отделения достал хлеб с розовым салом, но инспектор отказался.
– У второго мальчика Федора Самохвалова с собой личных вещей не было.
– Тут вот написано, что он имел расплющенный под вагоном на рельсе пятак с именем отца, но пятак изъяли ввиду опасности его как режущего предмета, – начальник отделения показал рукой с бутербродом в бумагу, инспектор сдунул крошки.
