— Да.
— Тогда давай поедим.
— Где? Здесь?
— Нет. В трактире.
После еды мы пошли вдоль берега. Соленая вода и пена лизали нам ноги, мы шли босиком. Вернулось солнце. Дина подобрала юбки и обвязала их шалью вокруг талии. Но они все-таки намокли и били ее по щиколоткам.
— Слушай, я придумала или ты действительно говорил мне, что присутствовал при родах Карны? — спросила она, стоя ко мне спиной.
— Да, присутствовал…
— Когда родилась девочка?..
— Да, я сам и принял ее.
— Не мужское это дело, — пробормотала Дина.
Не прозвучали ли у нее в голосе презрительные нотки? Нет. Скорее удивление.
— Да, не часто случается, что мужчина… — начал я.
— Не скажи! Андерс, например, справился с этим. И Фома тоже справился бы. — Она засмеялась. — Между прочим, Фома сидел под дверью хлева, когда я тебя рожала. И если б Олине вовремя не поспела, он бы сам…
Я замер и с любопытством поглядел на нее:
— А мой отец? Иаков справился бы?
Она обернулась ко мне и сразу стала серьезной.
— Нет! — коротко бросила она.
— Почему? Ведь он ходил на охоту… Его не мог испугать вид крови…
— Роды не имеют ничего общего с охотой. И при чем тут кровь?
— Я имел в виду, что на охоте он должен был привыкнуть к виду крови.
— Иаков не боялся крови. И он ходил на охоту. Но он никогда не справился бы с родами. В этом смысле ты не похож на него. Впрочем, иначе и быть не может, ведь ты не сын Иакова!
Тишина сделалась непроницаемой. Но ее заглушили крики морских птиц. Волны покинули свою стихию. Они поднялись против меня. Превратились в руки, которые сдавили мне горло. Вдали шел пароход. Дневной свет был острый как бритва. Я закрыл глаза. ТЫ НЕ СЫН ИАКОВА!
Я не слышал, что еще говорила Дина. Долго не слышал. Но видел ее лицо. Рот. Шевелящиеся губы. Глаза. Неужели это Дина, которая объясняет мне что-то, чего я не в силах понять? Зачем она это говорит?
Тогда Дина выпустила на шахматную доску Фому. Сколько лет она удерживала в тени эту фигуру! Теперь он двигался на нас, неся жерди с полей Рейнснеса через море и через полосу тумана. Мне пришлось понять его взгляды. И простить ему то, что он ни разу не выдал себя.
Карна и ребенок остановили меня. Не позволили взять на себя роль судьи. Мое бешенство испарилось, его сменила усталость, она парализовала меня. Я превратился в старца. Поздно. Мне было уже поздно обзаводиться отцом.
Не знаю, сколько прошло времени. Оно двигалось независимо от меня.
— Почему ты только теперь рассказала мне об этом? Почему? — спросил я.
— Потому что поняла, что пришло время.
Один-единственный раз я был в той маленькой усадьбе, где родился Фома. Там было много людей и животных. Их запах проникал даже в дом. Запах пота и парного молока. Дыма, поднимавшегося из открытого очага. Я слабо помнил худого, жилистого человека с сутулой спиной, седыми волосами и усами.
И рыжеволосую, полную, невысокую женщину с добрыми глазами и проворными движениями. Вдруг она оказалась здесь. В моем теле. В моем кровообращении! Половину своего наследства я получил от них. Вениамин Грёнэльв был незаконнорожденным сыном, он носил чужую фамилию и получил не положенное ему наследство.
Все годы Дина хранила свою тайну. Она обманула нас всех. Ее можно было ненавидеть и осуждать, но от этого ничего не изменилось бы.
Я не мог заставить себя поднять на нее глаза. Она была не лучше любой шлюхи…
«Теперь можешь отправляться к своим официанткам! Теперь я такая же, как они!» Анна появилась на шахматной доске и объявила королю шах.
Неужели это никогда не кончится? Потом пришла Карна со своим свертком и рваным зонтом. Она молча склонилась над постелью Акселя и наблюдала за тем, как Анна сделала королю шах.
Я молчал, пока самообладание не вернулось ко мне. Меня вдруг поразила одна мысль.
— Но… но, значит, и матушка Карен мне не…
— Да, Вениамин.
— Но ведь мы с ней родные! Вы все говорили, что она моя бабушка! Я не хочу… — по-детски запричитал я.
— Конечно, вы родные, матушка Карен — твоя бабушка. И изменить этого не может никто, — сказала Дина.
Вот тогда на меня накатило бешенство. Оно вываляло меня в смоле, перьях и вонючих тресковых внутренностях. Оно рвало меня, царапало и посыпало солью все мои раны и царапины. И не имело ничего общего с моими смятенными мыслями, в которых я покоился, словно в растворе. Меня душил какой-то камень. Я не мог избавиться от него. Он был слишком твердый, слишком большой, чтобы пройти через горло. Он раздробил бы мне все зубы и вырвал язык из гортани. Если бы я мог заплакать, завыть! Но я не мог. Вместо этого я быстро-быстро перебирал в памяти всех своих родственников. И я, никогда особенно не желавший иметь отцом мертвого Иакова, был в ярости, оттого что Дина лишила меня матушки Карен и несколькими словами превратила во внука крестьянина, арендовавшего усадьбу у ленсмана Холма.
— Кому это известно? — прошептал я чужим голосом.
— Никому.
Но я уловил едва заметное колебание. А может, она просто так дышала? Но что-то я уловил.
— Никому? — сердито повторил я.
— Фома, наверное, кое о чем догадывается. Но в церковных книгах черным по белому записано, что твой отец Иаков Грёнэльв.
— Фома знает, что я его сын?
— Уверенности в этом у него нет.
Высокая незнакомая женщина с юбкой, приподнятой над мокрыми щиколотками, с темными волосами, тронутыми на висках сединой, обеими руками крепко сжимала ручку зонтика. С зонтика свисала маленькая шелковая кисточка. Она била женщину по лицу. Ее глаза открыто смотрели на меня. Они блестели.
— Мужчины никогда не могут до конца быть уверены в подобных вещах. Ведь ты и сам недавно так думал?
Морские птицы успокоились. Берег был пуст. В мире не осталось никого, кроме нас. Над нашими головами висел тяжелый воздух, словно мироздание вошло в сферу земного притяжения, чтобы придавить нас.
Мы долго бродили. Иногда обменивались пустыми словами, в которых не было ни прощения, ни выхода, ни утешения.
Я и не хотел никаких утешений. Маленький мальчик из Рейнснеса тащил по полям жерди, не зная, что рядом с ним идет его отец! Черт бы побрал всех женщин!
Наконец я устало спросил:
— Как это у тебя могло получиться? Почему именно Фома?
— А как у тебя могло получиться? Почему именно Карна?
— Дина, тогда была война! — серьезно ответил я, сбитый с толку.
Она выглянула из-под зонтика и смотрела на меня невинными глазами.
— Ты сам все объяснил, Вениамин! Тогда была война!
