Она покачала головой, но продолжала улыбаться. По-моему, ей не меньше, чем мне, нравилась наша игра.
Следующий день мы посвятили знакомству с местностью. К тому же нам обоим хотелось прогнать из души тревогу. Я ждал, что Дина откроет мне свои мысли. Но, очевидно, дневной свет запер на замок все двери. Когда Дина вечером, уже после заката, откупорила бутылку вина, я снова кивнул на угол, где стояла виолончель:
— Почему ты захотела, чтобы я забрал в Берлине твою виолончель?
Она села и наполнила наши рюмки. Потом поднесла свою к губам.
— Мне нужен был предлог, чтобы встретить тебя, — неожиданно сказала она.
— А ты не могла приехать ко мне сама? Так, как теперь?
— Я пропустила нужный момент.
— А виолончель?
— Мне хотелось, чтобы ты забрал ее в Рейнснес. Я уже давно не играю.
— Почему? Ведь ты уехала, чтобы учиться играть? Она бросила на меня быстрый взгляд:
— Мне хотелось так думать. Но со временем я поняла, что ошиблась. Что мне следует смотреть и слушать.
— И ты не играла с тех пор, как уехала?
— Нет, первое время играла. Нашла учителя. Это тот человек, у которого ты забрал виолончель. Он помог мне избавиться от некоторых ошибок. Все шло хорошо. Но потом что-то изменилось… Они исчезли… Все сразу…
Я в недоумении смотрел на нее:
— Кто исчез?
— Ертрюд. Иаков. Лео. Это был конец. Они не захотели остаться со мной. — Глаза у нее сделались беззащитными. — Ты меня понимаешь, Вениамин? Понимаешь?
— Нет! Покойники не смеют мешать живым!
— Наши покойники — это мы, — просто сказала Дина.
— Не смей даже думать так! — вырвалось у меня, я рассердился.
— Но иначе я не могу этого объяснить. Если покойники нас покидают… Значит, мы виноваты, значит, должны искупить свою вину. Поэтому я и перестала играть.
В доме вдруг стало очень холодно. У меня сдавило горло. Дина пристально смотрела на меня. Но я думал уже о другом. Неожиданно я вспомнил, что в детстве слышал кое-что не предназначавшееся для моих ушей. О Динином безумии. О ее ночных бдениях в беседке, где она служила литургию ветру.
— Ты шутишь… — глупо сказал я.
Дина сидела наклонив голову, как будто дремала. Потом заговорила, словно читала по книге. Слова снежинками падали мне на лицо. Едва ощутимо прикасались к коже, к глазам, потом таяли и испарялись. Легкие, хрупкие. Удержать их было невозможно.
— Я всегда просыпалась от крика Ертрюд. Этот крик прочно вошел в мою голову. Он пожирал мои мысли. Ертрюд не могла обрести покой и без конца продолжала умирать. Она была как несчастная овца со вспоротым брюхом, из которого вывалились все внутренности. Я верила, что это она бросила мне с небес пуговку. Скорее это была не пуговка, а маленькая ракушка, которую я нашла на берегу среди камней. Непередаваемого небесного цвета. Ертрюд была одиноким орлом, что кружил над крышами домов. Она следила за мной. Но по ночам она кричала. Как будто дарила мне свой крик. Что мне было с ним делать? Избавиться от него я не могла. Он жил во мне. Ленсман велел снести старую прачечную. Может, дело в том, что я лишилась места, куда могла бы пойти и где могла избавиться от этого крика? Прачечную столкнули в воду, и на ее месте выросли кусты. Словно ничего и не было. Потом приехала Дагни, и они выгнали Ертрюд из дому. Ее портреты, на которых она была еще целая, просто взяли и выбросили. Тогда мы с ней уехали в Рейнснес, к Иакову. А что нам еще оставалось? Господину Лорку пришлось уехать в Копенгаген. Вот чего я никогда не прощу себе! Не прощу, что позволила им отнять у меня Лорка. Мне следовало поджечь дом, пырнуть ленсмана ножом, чтобы он понял. Музыка, Вениамин… Понимаешь, Лорк жил в музыке. Так что по- своему он все-таки не расстался со мной. Все дело было в музыке…
Дина замолчала. Снаружи дышало море. Мы слышали его глубокие ритмичные вздохи.
— Ты никогда не говорила об этом раньше.
— По-моему, я перестала говорить в тот день, когда они вытащили меня из прачечной и бросили в снег. В тот день, когда я обварила Ертрюд. Когда же слова вернулись ко мне, говорить было уже не о чем. Люди не замечали меня. Все погибло.
— Но ведь то был несчастный случай! Ты не виновата!
— Как ни назови, а это было!
Я вздрогнул: она до сих пор мучится! До сих пор носит это в себе!
Мне следовало спросить у Дины, не достаточно ли было одной Ертрюд. Почему она убила еще и русского?
— Сколько тебе было лет?
— Пять.
— Как же ты можешь считать, что это твоя вина? Ты была маленькая!
— Вина не имеет отношения к возрасту.
— Но ведь ты была ребенком!
— Мы все дети.
— Тебе нужно было с кем-нибудь поговорить… Дина издала короткий смешок. Мне он не понравился.
— Это бы ничего не изменило, ведь несчастье уже случилось.
— Неужели не нашлось ни одного человека? — Нет.
Значит, это началось задолго до того, как она зачала меня! А я-то думал, что все началось, когда между нами в вереск упал русский. Что она мучилась днем и ночью. Теперь же, слушая ее рассказ, мне казалось, что наша с ней общая жизнь началась в тот день, когда она стояла в сугробе и слушала, как кричит Ертрюд. Наверное, уже тогда можно было понять… Я же не замечал ничего, пока не упал русский.
А тогда уже ничего нельзя было поправить.
Вселенная вокруг нас затихла.
Обитатели Рейнснеса выстроились на столе между нами. Превратились в шахматные фигуры — эту партию Дина разыгрывала то сама с собой, то со мной. Кем же был русский? Упавшей ладьей?
Дина всегда хорошо играла в шахматы. Я помнил, как ловко она защищала от меня свои фигуры.
Она говорила о себе как о постороннем человеке.
— Тебе, должно быть, всегда очень не хватало Ертрюд? — спросил я.
Она задумчиво и долго смотрела на меня:
— Ты спросил об этом потому, что тебе не хватало меня?
Теперь была моя очередь выиграть время. Сейчас она, несомненно, играла против меня.
— Возможно, — признался я. Она кивнула:
— Я всегда носила Ертрюд в себе. У нее не было никого, кроме меня.
— А кто есть у тебя?
— Не задавай глупых вопросов!
Дина отступила. Я почувствовал себя отвергнутым. Почему она не дает мне то, что я готов принять от нее? Ведь именно это я и стараюсь внушить ей!
— Ты не умерла! Ты сбежала! — вырвалось у меня.
— Да, можно сказать и так. Но у меня не было выбора.
— Ты испугалась суда?
— Суда? — повторила Дина в пространство, словно впервые услышала это слово. — Я знаю одно, Вениамин: есть вещи, изменить которые невозможно. Но все равно спасибо тебе! Спасибо за письмо, за то, что ты хотел принять мою вину на себя. И еще за то, что заставил меня позволить себе встретиться с тобой.
— Ты считаешь, что этого достаточно, Дина? Достаточно одной благодарности?
— Во всяком случае, очень важно оставить кого-то после себя, кто понимал бы, почему все получилось
