Немецкий мальчик

стекло, или, или, или…

Карен стоит на одной ноге и плачет. К ним идет папа: четыре шага — и он на месте. «Понеси меня! — просит Карен, подняв руки. — Я пальчик о ее лопатку порезала!» Она пронзает сестренку ледяным взглядом. Папа сажает Карен на плечи и уносит на берег.

Элизабет остается одна, а коварное море засасывает ее ножки, толкает коленки, зная, что девочку никто не видит и не спасет. Замок почти разрушен, и Элизабет сковывает самый настоящий, неподдельный страх. Сейчас она утонет, и не понарошку: папа рассекает волны, но за ним ей не поспеть. Карен следит за ней из-за папиного плеча и ухмыляется.

Ничего серьезного не случилось. Они выбираются из моря, пальчик Карен болит куда меньше, родители складывают шезлонги и уводят девочек домой.

Ничего серьезного, однако что-то все-таки случилось, но было забыто — или же усвоено. И такое бывало не единожды — мгновения, которые Элизабет не может предвидеть и предотвратить, когда Карен решает доказать, что последнее слово всегда за ней. Она ставит сестру на место, хотя та даже не представляет, чем провинилась.

Ничего серьезного и на сей раз. Карен встретила Майкла в Париже, и они вместе отправились в Мюнхен. Что в этом такого?

Элизабет разминает влажный песок. День кажется бесконечным.

Но ведь Карен выходит за Артура Ландау, а о встрече с Майклом не написала, потому что попросту о ней забыла. Окажись она сейчас рядом, наверняка засмеялась бы и сказала, что Майкл — лишь старый лондонский знакомый. Элизабет мнит невесть что, раздувает из мухи слона.

Мысль вроде бы правильная, но ее вытесняет другая: Карен промолчала нарочно, и это молчание равноценно лжи, предательству, смысл которого Элизабет не может ухватить, смысл просачивается сквозь пальцы, как песок.

Через пять месяцев после приезда в Мюнхен Карен кое-как объяснялась по-немецки.

— Karte, Хеде! Карту Мюнхена, bitte! — попросила она, обращаясь к широкой спине и белокурым, свернутым ракушками косам Хеде. Хеде убирала одежду и даже бровью не повела: солидной даме с такой солидной прической суетиться не пристало.

Наконец Хеде выпрямилась, потерла спину и вздохнула. Вышитые на корсаже альпийские цветы поднялись и опустились.

— Я нести карту? — переспросила она. Лицо Хеде было гладким, как яйцо, пухлые щеки покраснели от натуги, а в васильковых глазах отражалась Карен на подушках.

— Fund, Хеде. Karte! — повторила Карен. — Ну быстро, быстро!

Хеде уже немного понимала ломаный немецкий тощей фройляйн. Она наполнила ванну, приготовила одежду Карен, затем принесла ей завтрак и атлас мира.

— Хеде, здесь же нет улиц! Я просила карту Мюнхена. Да ну тебя!

Не в силах попросить то, что нужно, Карен казалась себе грудным ребенком. Давным-давно ее мир состоял из вещей, которые она не могла назвать, и ощущений, которые не могла выразить. Когда твоя речь кажется другим бессмыслицей и, сколько ни шуми, никто тебя не понимает, тебе совсем одиноко. Неудивительно, что младенцы вечно плачут.

Один Артур ее понимал и учил укрощать трудные, ломающие язык слова. Haarburste — щетка для волос, Bustenhalter — бюстгальтер, Lippenstift — губная помада.

По утрам Карен не видела никого, кроме Хеде. Папа Ландау уходил на работу в шесть, а мама Ландау спускалась на первый этаж лишь к обеду.

Скоро Карен и Артур переедут в собственный дом, который папа Ландау дарит им на свадьбу. Его уже обставляют мебелью: темное дерево, тяжелые кружевные гардины, хрустальные люстры — их дом будет маленькой копией этого дома. Карен от всех хозяйственных забот отгородили.

Месяц назад все ужасно всполошились: силы Карен таяли на глазах, живот и лодыжки опухли, чего прежде никогда не случалось. Доктор Хартог говорил по-английски. Ему Карен объяснила, что дело наверняка в ревматической лихорадке, которую она перенесла в десять лет.

Потом появились другие симптомы, а вчера доктор развеял последние сомнения и сказал маме и папе Ландау, что Карен больше нельзя работать, а после обеда крайне желательно отдыхать.

Артуру новость еще не сообщили. Вчера он опять не ночевал дома.

Сегодня она разыщет ресторан, где Артур встречается с друзьями, и сделает ему сюрприз, не один, а сразу два. Занятый разговором, Артур сразу ее не узнает, потому что она сделает высокую прическу, наденет новое платье и встанет против света. Артур поднимется, чтобы ее поцеловать, обнимет за талию и представит друзьям как свою невесту, свою Verlobte. А потом она скажет ему, что беременна.

Карен улыбнулась своему отражению, нахмурилась, облизала губы и вытащила шпильки из прически, которая показалась слишком строгой. Господи, да у нее руки дрожат! Карен не ожидала, что так полюбит Артура Ландау, она ведь в жизни по парням не сохла, а тут сплошные нервы и переживания. Артур так часто где-то пропадал, что Карен нервничала и, даже ненадолго отвлекаясь, краем уха слушала, не загудит ли на подъездной аллее машина.

Когда Артур был дома, рядом с ней, Карен все равно нервничала, потому что до этого слишком скучала. Не успевала она насмотреться, налюбоваться, насытиться, как он снова уезжал.

Днем Артур отсутствовал почти всегда, а частенько и ночью. «Ради великого дела жертвы неизбежны», — часто повторял он. Интересно, что это за дело? Впрочем, Карен должна доверять Артуру, он работает во имя их будущего и будущего Германии.

Карен это понимала, в отличие от папы Ландау, с которым Артур спорил почти каждый вечер за ужином. Суть разногласий Карен не улавливала, но Артур постоянно срывался на крик и стучал кулаком по столу.

Если бы Карен не знала, как Артур ее любит, она бы подумала, что он злится и на нее. Любовью Артур занимался так, будто на ее теле вымещал злость. Потом он засыпал на смятых, мокрых от пота простынях, а у Карен после садистских упражнений ныли руки и ноги. Она чувствовала себя истерзанной тряпичной куклой и едва не плакала.

Утром Артур нежно касался следов своей дикой страсти и просил прощения. Он гладил лицо Карен, целовал в губы, потом укладывал ее, как морскую звезду, и покрывал поцелуями ее синяки, грудь и ноющий живот. Карен чувствовала: Артур забирает половину ее боли себе.

Когда Артур отсутствовал по две-три ночи подряд, Карен напоминала себе, как сильно она ему нужна.

После ее приезда в Мюнхен он изменился, хотя, вероятно, все шло своим чередом: безудержная страсть перерастала в нечто иное. В Лондоне Артур был пьян и одурманен любовью, а сейчас в его глазах читались другие мысли. Он смотрел на нее как через стекло. Тем не менее Ландау готовились к свадьбе — значит, наверное, волноваться не о чем.

Машина везла ее по окраинам, мимо больших домов с деревянными ставнями, чугунными воротами и старыми, почерневшими елями во дворах, затем свернула к центру.

Когда проезжали вокзал, Карен подумала о Майкле. Странно, что он больше не появлялся. Артур сказал, что заглянул в гостиницу, но Майкл Росс уже уехал, оставив в номере картину, свернутую рулоном. «Пусть будет у тебя, — сказал Артур. — Он ведь твой друг. Хорошая картина, красивая девушка. Полненькая, явно не ты».

Итак, девушка в летнем платье придерживала шляпу, а ветер развевал ее длинные волосы. Нежное лицо скрывала густая тень, но Карен тотчас узнала Элизабет. Картина лишний раз доказывала, что Майклу незачем возвращаться в Англию. Любовь любовью, но таким, как Артур, Майклу никогда не стать. Элизабет нужен заботливый муж. Если прозябаешь в бедности, никакая страсть не поможет. Хватит с них обеих Кэтфорда.

Однако сочные краски, поза Элизабет, ее волосы, пламенем летящие по ветру вскрыли невидимую