манер небольшие парусные суда, на летавших над его головой с резкими криками чаек, на плескавшуюся внизу воду, словно облизывавшую покрытые водорослями сваи причала, тянувшегося далеко вдоль берега.
Сквозь широкие щели в досках настила он видел, как мелкие волны качают на одном месте мусор — еще не успевшие размокнуть окурки и обрывки бумаги, пустую пивную бутылку, и думал о том, что судьба все-таки милостива к нему и не придется качаться на волнах так же, как вот эта пустая бутылка, не будет под ногами зыбкой ненадежности палубы утлого суденышка, уходящего в море, не надо с надеждой вглядываться в туманную даль, ожидая спасительного берега, а с ним и конца небезопасного путешествия. И еще неизвестно, что ждет на берегу. Страшные пошли времена — люди, отправляющиеся на родную им землю, идут туда, как в стан врага. Впрочем, так оно и есть — Россия стала им врагом, но оставалась милой и далекой родиной, о которой они думали с болью и мукой, то желая терзать ее, жечь, топтать, то мечтая хотя бы раз взглянуть на покинутую ими землю и умереть. Некоторые осмелились вернуться. Где они сейчас — сидят в ЧК? Советы обещали прощение тем, на ком нет преступно пролитой крови, но можно ли верить их обещаниям? За одни мысли о возвращении — военно-полевой суд и расстрел: в войсках Белой армии, пусть даже и временно находящихся на чужой территории, должна быть железная дисциплина. Самому Чернову на все это было глубоко плевать — он возвращаться не собирался.
Не исключено, конечно, что он судит о большевиках по себе, но рассчитывать на прощение было трудно, особенно имея за плечами службу в белой контрразведке, а во время войны церемониться некогда: надо выбить из задержанного все ему известное любыми способами. Вот и выбивали. Да и зачем ему в Россию, разве здесь плохо пристроился — сыт, обут, одет и даже может приказывать таким, как эти двое, облаченные в жесткие брезентовые робы и широкие рыбацкие сапоги? Они пойдут на дубке к русским берегам, а он останется здесь, ждать от них вестей, а потом отправит следующих. Всегда лучше провожать в опасный путь других, чем отправляться самому, — можно уронить скупую слезу при прощании или нет, лучше, отвернувшись, вроде как стесняясь сантиментов, смахнуть ее ладонью. Подполковник сегодня рано утром даже порепетировал перед зеркалом, как именно он будет прощаться с уходящими, повертелся перед бесстрастно повторявшим его движения амальгированным стеклом, словно примеряя приличествующее моменту выражение лица и подбирая к нему пристойные жесты.
Позерство? Ну и пусть! Чернов всегда считал, что любой разведчик должен быть актером, и чем даровитей талант актера в разведчике, тем большего успеха он способен добиться: на каждый случай в жизни надо заранее заготовить свою маску и без промедления надевать ее на послушное лицо — это помогает и при флирте с женщинами, и при разговорах с начальством, да мало ли…
Сухой и дочерна загорелый, словно провяленный солнцем, грек, одетый в холщовую рубаху и такие же штаны, босой, простоволосый, выглянул из маленькой каюты дубка, прикрыв ладонью глаза от яркого света, посмотрел на Чернова, улыбнулся, показав великолепные белые зубы, крикнул что-то непонятное, видимо на своем языке.
— Ну и капитана вы нам подсунули… — мрачно сплюнув в воду, сказал стоявший рядом с подполковником поручик Березин, кивнув на грека.
— Ничего, ничего, голубчик, — похлопал его по топорщившемуся на плече брезенту робы Чернов. — Зато болтать не будет лишнего. Поверьте, так лучше.
Березин, не отвечая, отвернулся.
«Гордый, — неприязненно подумал о нем Чернов. — Даже чужбинушка не обломала. Как бы он там, в новой России, со своей дворянской спесью да гордостью не загремел к чекистам в подвалы. Теперь народ на Святой Руси иной, а старые замашки за версту видать. Сказать ему, попросить быть осторожнее? Может не понять, слишком развито чувство собственного достоинства. М-да… Но на хлеб его, собственное достоинство-то, вместо масла не намажешь, нет, так и будешь ходить голодный. Вот и извольте, господин Березин, выполнять приказы — умели бы гордынюшку свою ломать, может, и сами бы здесь остались, не посчитали бы вас простым исполнителем чужой воли. Лучше скажу Гирину, чтобы приглядел за ним: вернее будет».
Грек скрылся в каюте, потом снова выглянул, показав рукой на высоко поднявшееся солнце, призывно махнул в сторону открытого моря.
— Пора отплывать, — поручик Гирин, низкорослый, с рыхлым, широким лицом, выжидательно уставился на Чернова.
— Да-да, конечно… — торопливо согласился тот. — Иначе не успеете прийти на место затемно. Ну, будем прощаться?
— Прощайте, подполковник, — холодно сказал Березин и пошел по качающимся в такт его шагам сходням на дубок. Раскрывший было ему для прощального объятия руки Чернов сделал вид, что ничего не произошло, и, повернувшись, обнял Гирина, прижавшись к его жестковолосой, непокрытой голове чисто выбритой щекой, пахнущей одеколоном.
Немного отстранив от себя поручика, но не выпуская его, Чернов негромко и, как ему показалось, очень доверительно посоветовал:
— Приглядывайте там за Березиным. Слишком самостоятелен. Адреса явок помните?
— Да, — поручик неловко высвободился, надел картуз, отдал честь и пожал протянутую Черновым руку. — Не беспокойтесь, господин подполковник. Надеюсь, получите от нас добрые вести.
— Дай-то Бог! — Чернов, сняв шляпу, перекрестился.
Поднявшись следом за Березиным по сходням, Гирин сделал греку знак, что можно отчаливать. Тот залопотал, хлопнув себя по тощим ляжкам ладонями, что-то прокричал, и на палубу вылез его помощник — такой же продубленный солнцем, заросший до самых глаз сивой щетиной мужчина неопределенного возраста и неизвестной национальности. Быстро сбросил сходни. Отпихнувшись от причала длинным веслом, они ловко развернули дубок по ветру и распустили парус.
Выбеленное соленым ветром и жгучим зноем полотнище гулко хлопнуло, выгнулось, наполняясь свежим дыханием моря; берег стал быстро удаляться.
Стоя на корме, Березин безучастно наблюдал, как подполковник Чернов с самодовольно-глуповатым выражением лица, какое бывает у не очень-то умных людей, полностью уверенных в собственном превосходстве над всеми остальными, осенил крестным знамением их дубок, а потом, сняв шляпу, помахал ею вслед уходящему суденышку.
Вот его светлая фигурка на длинном темном причале стала казаться совсем маленькой, а потом и вовсе пропала из виду. Может быть, ему надоело стоять и глядеть вдаль или, скорее всего, он почел свой долг выполненным и ушел доложить, что люди отправлены и теперь надо готовить других.
Подошел Гирин, молча встал рядом, посасывая папиросу, потом негромко сказал:
— Зря вы так громко про грека… Наверняка он только придуривается, а сам прекрасно понимает по- русски. Иначе как бы с ним договорились?
— Кто он такой? — имея в виду хозяина суденышка, спросил Березин.
— Контрабандист, — пожал плечами Гирин. — Подполковник говорил, что он часто ходит к русскому берегу и еще ни разу не попался: ловкий, дьявол, все течения знает, все пустынные места и дикие пляжи. Будем надеяться на лучшее. Должен доставить нас с вами без ненужных приключений.
— Доставит, а потом? Нас встретят?
— Нет, — Гирин выплюнул окурок и достал новую папиросу, отвернулся и, прячась от ветра, прикурил. — Высадит на берег и уйдет, а мы переоденемся — и в город. Вот там нас будут ждать.
— Должны ждать, — поправил Березин. — Скажите, Гирин, вы сразу согласились, когда вам это предложили?
— А что оставалось делать? — усмехнулся поручик. — Плата обещана царская, а жить на что-то надо? Семья у меня здесь.
— Там, — махнул рукой за корму Березин.
— Что? — не понял Гирин.
— Я говорю, семья ваша там, а не здесь.
— Формалист вы, право. Пойдемте в каюту, что-то свежо становится. На море всегда такой ветер. Никогда не хотелось мне быть моряком, даже в детстве, сам не знаю почему, но не хотелось. А вам?
— Не помню. Городовым хотел быть, брандмейстером, потом жокеем. К лошадям тянуло… Пожалуй, вы правы, пойдемте, спрячемся в нутро нашего ковчега. Может, не так мотать станет, а то душу готов
