раз к началу Первой мировой войны. Кто же заранее знал, что сербский гимназист Гаврила Принцип ухлопает эрцгерцога, а это так возмутит германского кайзера Вильгельма и австрийского императора Франца-Иосифа? По крайней мере, сам Вацек Голяновский на это никак не рассчитывал, а полагал обрести покой и уют под отчим кровом, вернувшись, как блудный сын, и испросив прощения у строгого родителя. Шут с ними, с крокодилами и пальмами, пусть опять будет москательная лавка. Теперь она казалась ему чуть ли не райским уголком.
Но дома воинские начальники уже жаждали видеть Голяновского-младшего солдатом Его Императорского Величества, готового с оружием в руках защищать интересы австрийской короны. Отец простил, зато власти оставались неумолимы, как истукан папуасов. Поэтому пришлось надеть шинель, закинуть за плечи ранец и взять винтовку с примкнутым штыком.
Однако, по счастью, до фронта дело вообще не дошло: ушлому парню удалось застрять в тылу, пристроившись в интендантах, — Вацек был малый смышленый, уже потертый жизнью, и сумел сам устроить свою военную судьбу, понравившись начальству. Считать солдатское бельишко и обувку не в пример легче, чем сидеть в окопах и ходить в атаки под огнем русских пулеметов или переживать налеты казачьей конницы. Говорят, у них всадники питаются сырым человечьим мясом. Этому Вацек верил и не верил — насмотрелся всякого, а русские казаки представлялись людьми дикими, кровожадными и на любое способными.
Да… кто не мечтал стать любимым и верным возлюбленным, достойным гражданином своего отечества, прославившимся подвигами на благо родной страны? Кто не мечтал иметь крепкую семью и здоровых детей, обнимать с чувством собственника супругу за талию, показывая этим, — мое, только мое? Вот и Вацек тоже мечтал об этом.
Но вместо возлюбленной судьба свела его с одной смазливой проституткой, а та, в свою очередь, — с неким паном Суржиком, занимавшимся спекуляциями и давно имевшим хорошие связи среди военных интендантов. О, пан Суржик прекрасно умел уговаривать и очаровывать, грозить и льстить, обещать золотые горы и рассеивать любые подозрения.
Вместо того чтобы стать достойным гражданином, Вацек Голяновский вступил в преступный сговор с паном Суржиком и несколькими другими прожженными мошенниками, и вместо совершения подвигов на поле брани начал красть казенное имущество со складов. Он часто с вожделением клал руку не на талию законной супруги, а на специально сшитый пояс, в который прятал вырученные за продажу ворованного обмундирования и обуви деньги. Парень постоянно проверял — вырос его капитал или нет. Он теперь стал его собственностью, и только много лет спустя бедный Вацек наконец понял, что это он сам стал собственностью тех проклятых денег, но до этого должны были пройти долгие годы.
Через некоторое время он попался на воровстве, однако разбирательства и ареста ждать не стал и дезертировал, укрывшись от властей на квартире у той же проститутки. Она его вскоре и выдала полиции — война, все вздорожало, а деньги у Вацека кончались. А чего ради рисковать и прятать дезертира, разыскиваемого властями, если тому больше нечем платить?!
Спасли Голяновского происходившие в мире грозные события: Австро-Венгерская монархия разваливалась, трещала по всем швам, в России рабочие скинули царя, Венгрия бродила, как молодое вино, Германия потихоньку закипала, как вода в котле, плотно закрытом тяжелой крышкой, но опытному глазу уже хорошо было видно, что крышка скоро слетит, со страшной силой подброшенная не имеющим выхода паром.
С каторги Вацек вскоре бежал, благо охрана ослабла. Потом скитался, бродяжничал, и только в восемнадцатом году опять попал домой — завшивевший, голодный, злой, он постучался в двери отчего дома как раз перед тем, как в Люблине объявили о создании независимой Польши и назначении начальником государства Юзефа Пилсудского. Этого Голяновский совершенно не ожидал и все лозунги о «великой Польше от моря и до моря» игнорировал.
Не успел бывший стюард, интендант, дезертир и каторжник отдохнуть под родным кровом, отъесться и отоспаться, как снова призывно запели военные трубы, затрещали барабаны, и Вацеку вновь пришлось примерять мундир и конфедератку, брать винтовку с примкнутым штыком.
Война давно осточертела, но против силы не попрешь. В интенданты пристроиться не удалось, но судьба еще раз скорчила гримасу, похожую на кривую улыбку, — Голяновский попал в ремонтеры, закупавшие и менявшие лошадей для польской кавалерии. Так и прокантовался, а вернувшись с войны, очертя голову пустился в аферы — легкая нажива манила, а работать руками Вацек толком так и не научился.
Всяко случалось — били смертным боем, в тюрьме при новом режиме сидел, по крохам вновь собирал себе богатство и в один день лихо спускал его, от жадности ввязавшись в новые аферы. Ушла жена, забрав с собой детей, потом он пил запоем водку, снова привычно спекулировал, наживал большие деньги и опять прогорал, отправляясь в тюрьму за долги и мошенничество, пока не подкатил страшный тридцать девятый год. Подкатил с ревом моторов немецких самолетов и танков, с бесцеремонными завоевателями в бронетранспортерах и грузовиках и страшными людьми из «черного ордена» СС.
Во время очередной жуткой бомбежки колонны беженцев, когда летающие машины с крестами на крыльях поливали беззащитных людей свинцом, взрывы бомб разбрасывали далеко вокруг куски кровавого человеческого мяса, Голяновский — контуженный и обеспамятевший, — все же кое-как вырвался из-под обстрела и бомбежки и сумел скрыться в лесу. С трудом придя в себя, он решил, что наступило время Страшного Суда и небо карает его за все смертные грехи. Если бы тогда уже успевшего постареть Вацека осмотрел толковый психиатр, он с полным основанием заключил бы, что пан Голяновский сдвинулся умом. Но пациент не поверил бы — ему чудились голоса, зовущие посвятить себя служению людям и пану Богу во искупление прошлого, во искупление обманов, краж, тюремных отсидок и черных многодневных запоев.
Сначала Голяновский хотел податься в мужской монастырь, но там всем оказалось не до него, и Вацек, сам не зная как, очутился в Немеже — пожилой, заросший сивой щетиной человек в лохмотьях, с лихорадочным блеском в глазах, забывший свое имя, фамилию и даже то, откуда он родом.
Набожные старухи подавали ему на пропитание, и он прижился в сторожке на старом кладбище за Варшавским шляхом. Власти им не интересовались — кому нужен сумасшедший, — а ему самому давно стало все равно — красные, немцы, марсиане… В голове все еще звучали разные голоса, тонко звенели серебряные колокольчики и беспрестанно пели ангельские хоры, сладкими голосами выводя псалмы.
Со временем разум немного прояснился, Вацек наконец вспомнил, кто он и откуда родом, но поздно — в Немеже уже стоял довольно большой немецкий гарнизон. И Голяновский затаился, решив, что самое правильное в этой непростой ситуации помалкивать и делать вид, что ты все тот же полупридурок, недалекий умом, но всегда готовый услужить. Тем более старый сторож помер, и как-то само собой Вацек заступил на его место, а немцы вскоре облюбовали кладбище за Варшавским шляхом для захоронений казненных.
Такой судьбы сторож не хотел, поскольку прекрасно понимал: рано или поздно и его спихнут в заранее приготовленную яму и выстрелят в затылок — эсэсманы не любили оставлять свидетелей. Поэтому Вацек готовился исчезнуть при первом же звонке тревоги, а звонок этот, по его мнению, должен прозвенеть, когда фронт двинется на Запад…
Размышления сторожа прервал звук автомобильного мотора — по дороге, ведущей к кладбищу, ехала машина. Лучи сильных фар скользнули по окнам сторожки, бросив призрачные ломкие тени на скудную обстановку. Скользнули и погасли. Хлопнула дверца, заглох мотор..
Быстро вскочив с топчана, Голяновский приник к окну, стараясь разглядеть, что делается на улице — сумерки давно сгустились и приходилось напрягать глаза, чтобы понять, кто вышел из лимузина и остановился рядом с ним, освещенный слабым светом подфарников.
Различив фуражку с высокой тульей, перетянутый ремнем мундир и полугалифе, заправленные в узкие сапоги, Вацек шустро бросился к двери и, еще на крылечке начав угодливо кланяться, с опаской приблизился к немецкому офицеру.
Из машины вышел второй человек — пожилой, тучный, в мешковато сидящем на нем мундире, с большой кобурой, оттянувшей вниз ремень. В руках он держал чемоданчик.
Первый офицер — высокий, подтянутый, в ловко подогнанной по фигуре эсэсовской армейской форме с черным воротником мундира, — шагнул вперед и поманил сторожа к себе.
— Ты сторож? — палец немца ткнул Вацеку в грудь. — Отвечать!
