— Я, милостивый пан, — на ломаном немецком ответил Голяновский, прикидывая, что может означать неожиданный поздний визит.
Обычно немцы приезжали на грузовике и сбрасывали мешки с телами казненных, которые сторожу приходилось поочередно грузить на тачку и отвозить к приготовленным ямам. Чин из СД потом отмечал в тетрадке, где и кого зарыли, a Вацек, сносно владевший немецким, но предпочитавший от всех это скрывать, запоминал и вел собственный учет.
В полиции взяли с него подписку и немного платили за эту жуткую ночную работу, но Вацек понимал, что накарябанная им под диктовку черного эсэсмана бумажка никак не помешает немцам отправить его следом за страшными мешками, когда у завоевателей минет надобность в кладбищенском стороже.
— Хорошо, — немец вытянул из кармана за цепочку жетон и сунул его Голяновскому под нос. — Тайная полиция. Возьми фонарь и лопату.
— Так есть, милостивый пан, — кивнул сторож и поспешил к своему убогому жилищу. Немцы закурили и остались ждать на улице.
— Всех ли помнишь, кого хоронил? — спросил высокий офицер, когда Вацек вернулся с лопатой и фонарем.
— Как не помнить? — перекрестился Вацек. — Вот раньше были похороны так похороны, не чета нынешним, но пан может не сомневаться, я помню. И кого с ксендзами отпевали, и кого…
— Ладно, — оборвал его словесный поток эсэсовец. — Место, где зарыл переводчика комендатуры, помнишь? Веди, да не вздумай обмануть. Его весной казнили.
— Так есть, так есть, — поклонился сторож. — Пан офицер может не сомневаться, я тут, как дома, каждый закоулок отлично знаю, не ошибусь. Проше панов последовать за мной.
Он повел их через все темное кладбище, освещая дорогу слабым фонарем. Качались и шумели над головой кроны деревьев, тонко хрустел песок под подошвами сапог, едва угадывались в темноте очертания покосившихся крестов, а Вацек тяжко задумался, непроизвольно считая шаги.
Место, где зарыли известного всему городу хромого переводчика, казненного в немецкой тюрьме, он помнил хорошо — немцы в ту памятную ночь были очень возбуждены, от них сильно пахло шнапсом и языки без умолку болтали, обсуждая произошедшее во дворе тюрьмы СД. Но зачем этим теперь нужна уже поросшая травой яма?
Показывать-таки, альбо нет? Можно ведь запросто привести к любой другой могиле и ткнуть пальцем — вот он, здесь лежит. Но немцы зачем-то велели взять лопату — заставят его рыть землю? Опять же, зачем? Не за ним ли они пришли, за бедным несчастным Вацеком? Если за его жизнью, то почему нужен фонарь и непонятные прогулки в темноте: могли сразу пристрелить прямо на крыльце сторожки и уехать — у них это просто, как муху прибить или раздавить букашку, ползущую по своим делам среди травы и не ведающую о нависшей над ней смертельной опасности.
Но он не букашка, он пока имеет, хвала Господу, голову на плечах и вполне способен защитить себя — немцев всего двое, и они ничего не подозревают и не ждут нападения от убогого кладбищенского сторожа. Первого огреть лопатой по голове и оглушить с одного удара, а с другим справиться совсем нетрудно: вон как он тяжело дышит, переваливаясь на коротких ножках. Первый вышагивает, словно на плацу, почти не глядя на тропинку — рослый мужчина, видимо, сильный физически, а второй значительно старше, слабее. А у сторожа в руках остро наточенная тяжелая лопата. Ну, чего делать? Надо решать!
А вдруг другие эсэсманы знают, куда ночью направились эти двое? Даже наверняка знают и, не дождавшись их возвращения, встревожатся — тогда Вацеку не уйти далеко. Может, показать им нужную могилку переводчика, сделать все, что они прикажут, а потом уже решать? Как-никак, грех смертоубийства тяжек и не будет ему прощен. Да зачем бы эсэсовцам убивать сейчас бедного сторожа?
Так ничего и не решив, Вацек привел немцев к кустам, под которыми серели осыпавшиеся бугорки земли. Осветив их фонарем, показал на один:
— Здесь.
Высокий эсэсовец недоверчиво обошел могилы, словно принюхиваясь, повертел головой и, обернувшись к ожидавшему дальнейших распоряжений сторожу, сердито буркнул:
— Ты не ошибся? Мы непременно все проверим.
— То не можно, пан офицер, — прижав ладони к груди, заверил его Голяновский. — Я никогда не ошибаюсь в своем деле, все помню.
— Сними верхний слой земли, — приказал офицер. — Потом все приведешь в тот же вид. Рой!
Вздохнув, — не нравилось ему затеянное приехавшими, — Вацек вонзил лопату в податливый грунт.
Желтый круг света фонаря падал на выброшенную из все углублявшейся ямы землю, казавшуюся маслянисто-черной, как смоченный водой антрацит. Пожилой немецкий офицер стоял в стороне, ежась от ночной прохлады, пряча лицо в воротник широкого кожаного плаща, накинутого на мундир. Высокий эсэсман внимательно наблюдал за работой сторожа, нетерпеливо постукивая носком сапога, и время от времени поглядывал на часы.
Наконец обнажился мешок с останками переводчика. Вытирая выступивший на лбу пот, Голяновский выпрямился, опершись на лопату. Бросив взгляд на пожилого немца, он с удивлением увидел, как тот натягивает на руки тонкие резиновые перчатки, а в открытом чемоданчике, разложенном наподобие детской складной книжки, поблескивали сталью разные медицинские инструменты.
— Отойдите, — приказал высокий офицер. — Постойте в стороне, но не уходите. О том, что вы увидели, никому говорить нельзя. Поняли?
Вацек кивнул, закинул лопату на плечо и отошел, устроившись на безымянном могильном холмике для перекура.
Странные дела творятся на кладбище сегодня ночью, странные и непонятные. Затягиваясь жгучим табаком, смешанным с сухими травами и листьями, чтобы было побольше и покрепче, — с куревом сейчас плохо, а новый табак, посеянный на заветной деляночке среди заброшенных могилок, еще не вырос, — сторож поглядывал, как копошатся около ямы офицеры: высокий светил фонарем, а пожилой влез в разрытую могилу и что-то там делал.
И тут Вацека как молнией стукнуло — вот он, твой звонок, дурень! Нечего больше ждать, надо быстрее уходить, скрываться, бежать отсюда, поскольку этой ночкой кончилась спокойная жизнь в кладбищенской сторожке. Хотя какой там покой, разве он после появления немцев был когда-нибудь? Кто может точно сказать, что последует за визитом этих странных эсэсовцев? На хорошее даже не надейся…
Сразу вспомнилось, как вчера или позавчера, вернувшись в сторожку, он обнаружил, что в ней кто-то побывал и нашел его тайник, где лежала заветная тетрадка с планами захоронений казненных. А в ней все расписано подробно — когда, кого и где, с чертежиком и указанием примет места, чтобы потом, упаси пан Езус, не перепутать. Хотел отдать ее Вацек людям — не вечно же они будут безжалостно истреблять друга? Когда-то придет и мир, пора вспомнить погибших, зажечь на холмиках их могилок поминальные свечки…
Видно, не суждено отдать свои учеты. Листали тетрадку чужие руки, что-то в ней искали, не могилку ли хромого пана переводчика? Лежала заветная тетрадочка в тайнике совсем не так, как ее положил Вацек, а немного иначе — другой бы и внимания не обратил, но он всегда прекрасно помнит, что и как кладет, поскольку попади тетрадь к чужому, а от него к немцам, не сносить тогда кладбищенскому сторожу головы.
Нет, пришла пора исчезать. Тяжко придется, но из двух зол стоило выбрать меньшее — уже не звонок, колокол бил, призывая Вацека спасаться. Уйдет он сегодня же, этой же ночью, как только уберутся отсюда незваные гости, если, конечно, ему суждено остаться в живых…
Остаток дня Нина провела в жалкой дощатой халупе, спрятавшейся среди дровяных сараев на окраине. Оставив ее там, Волков пообещал, что, как стемнеет, за ней придут и выведут из города, переправив в лес. Назвав пароль, он ушел, сославшись на неотложные дела, и девушка осталась одна.
Время тянулось неимоверно медленно, словно тягучая патока. Одолевали мрачные раздумья, и Нина маятником ходила из угла в угол захламленного сарайчика. Утомившись, отыскала старое плетеное кресло с лопнувшими на спинке прутьями, приставила его к стене и села, с удовольствием вытянув гудевшие ноги — нервное напряжение понемногу спадало и начало клонить в сон: мозг требовал отдыха, пытался
