он готов потягаться с кем угодно. Вольфганг улыбнулся, внимая безукоризненному исполнению оркестра под управлением Бонно. По-настоящему он слышал свои произведения, только когда писал их и когда их правильно исполняли. Первая часть подходила к моменту вступления солистов, и Вольфганг с огромным чувством удовлетворения отметил, что уж в этих-то пассажах он, во всяком случае, сумел достичь задуманного. А когда вступили скрипка и альт, Вольфганг убедился – сегодняшним исполнением своей симфонии он может гордиться. Брунетти, воодушевленный великолепной слаженностью оркестра, сам играл с изумительным мастерством и чистотой, чего давно уже с ним не случалось, а альт откликался, и казалось, будто они ведут задушевную, дружескую беседу.
Вторая часть Andante была настолько насыщена его личными переживаниями, что Вольфганг, играя, не подымал ни на кого глаз. Он написал ее в до миноре – тональность эта передавала всю глубину охватившего его горя. Струны изливали почти невыносимую печаль, но даже в самых трагических местах мелодия сохраняла певучесть. На его памяти Брунетти никогда не играл так прекрасно; доволен был Вольфганг и своим исполнением. Все меркло по сравнению с основной элегической темой – она звучала необычайно выразительно. В глазах Вольфганга блестели слезы, но он не плакал. Никто не должен догадываться, как много значит для него эта часть. Того, что он сказал музыкой, вполне достаточно.
Те, кому приходилось страдать, поймут его.
Третья часть – это больше дань тому, чего ждала от него публика. Rondo – его следовало исполнять presto – лилось вдохновенно и грациозно, и каждый инструмент получил возможность показать себя. Но сверкающая, нарядная музыка не стала от этого легковесной. Изящные арабески ни па минуту не затушевывали основную тему. И каждый инструмент оставался частью единого величественного целого.
Графиня Тун сидела потрясенная. Моцарт, которого она слушала сейчас, – это совсем не тот Моцарт, которого она знала много лет назад. «Концертная симфония» ми-бемоль мажор явилась откровением и неожиданностью, так глубока и подчас так скорбна была эта музыка. Во время исполнении второй части графиня чуть не прослезилась, хотя сентиментальность не; была ей свойственна. Вольфганг, казалось ой, вложил в свою симфонию сознание трагизма человеческого существовании и фатализм, которого раньше в его вещах не наблюдалось. Какие глубокие переживания положены в основу итого произведения! Она видела, что граф Пальфи тоже растроган, да и многие другие. Не скрывал скуки один лишь Колоредо. Архиепископ хотел уйти со второй части – графиня это заметила, – но его удержал интерес, с каким слушал музыку князь Голицын. Вольфганга окружили восторженные почитатели, поздравляли с прекрасной симфонией и превосходным исполнением. Все высокопоставленные особы разделяли чувства графини, и только отец и сын Колоредо продолжали сидеть поодаль от всех, в окружении своей свиты.
Графиня Тун присоединилась к группе почитателей Моцарта в тот момент, когда Брунетти, опьяненный похвалами, воскликнул:
– Моцарт, для человека, не любящего скрипку, вы написали превосходную скрипичную музыку, – и тут же, спохватившись, прибавил: – Особенно она выиграла в моем исполнении.
– Вы были на высоте, – сказал Вольфганг, – скрипка в ваших руках звучала удивительно непринужденно и благородно.
– Вы не верили, что я на это способен, не правда ли?
– Я написал для вас несколько скрипичных концертов. Разве вы не помните, Брунетти?
– Ну, когда это было! А знаете, – воскликнул он, словно его что-то осенило, – ваша «Концертная симфония» скорее похожа на скрипичный концерт!
– Но и на симфонию одновременно, – сказал Бенно, – ее темы звучат поистине с симфонической мощью.
– Это ваша заслуга – ведь вы дирижировали оркестром уверенно, с чувством меры и большим вдохновением.
– Вольфганг, я дирижировал симфонией так, как она написана. Я сделал все, что мог, для столь великолепного произведения искусства.
Граф Пальфи сказал:
– Господин Моцарт, вы должны выступить у меня дома.
– Я почел бы за честь, ваше сиятельство, но без разрешения его светлости не могу.
– Мне он не откажет, – заявил граф Пальфи. – И потом, я хочу представить вас Стефани. На него можно положиться. Он главный режиссер, инспектор нашей немецкой оперы, а также любимец императора.
– Ваше сиятельство, могу ли я надеяться выступить перед императором?
– Постараюсь это устроить, – откликнулась графиня Тун. – У меня будет музыкальный вечер, и император обещал почтить его своим присутствием.
– Мне не хотелось бы показаться навязчивым, – сказал Вольфганг, хотя выступление перед Иосифом II было его заветной мечтой, тут же мелькнула мысль: Бонно уже за семьдесят, он скоро выйдет в отставку и, хотя по чину за ним следовали Сальери и Штарцер, место могло бы найтись и для него. – Но моя музыка может развлечь императора, когда-то она ему нравилась. Для меня это была бы большая честь.
– А для нас честь – слушать вас, – сказала графиня Тун. – И на это тоже потребуется разрешение его светлости?
– Если приглашение будет исходить от императора, то нет. Ему, я думаю, его светлость не откажет.
Бонно сказал:
– Я не хотел бы обременять вас лишними заботами, маэстро, но Общество венских музыкантов устраивает концерт в пользу вдов и детей музыкантов, и вы нас осчастливите, если согласитесь сыграть несколько своих вещей. Концерт состоится через две-три недели, и император обещал на нем быть.
Пожалуй, самое заманчивое предложение, подумал Вольфганг, но снова ответил:
– Нужно получить разрешение его светлости.
– Так давайте попросим его все вместе, – сказал князь Филипп Кобенцл, молча стоявший позади. – У меня тоже есть просьба к маэстро. Моя кузина, графиня фон Румбек, сочтет за честь стать вашей первой ученицей в Вене.
Вольфганг не любил преподавания, но он понимал – от подобного предложения не стоит отказываться. Сорокалетний Филипп Кобенцл был моложав и хорош собой; один из самых влиятельных аристократов империи, он славился великолепным вкусом и пользовался особым расположением его величества.
Наступило молчание. Какое-то время все раздумывали над предложением Кобенцла, а затем решились: действительно, нужно обратиться с просьбой к архиепископу Колоредо; архиепископ сидел в обществе своего отца и дяди.
Но прежде чем кто-либо успел раскрыть рот, Колоредо сказал:
– Моцарт, а ведь в Зальцбурге вы никогда не играете на альте.
Вольфгангу хотелось ответить: «Вряд ли это стоит, с вашим жалким оркестром», – но он сказал:
– Сегодня был особый случай.
– Потому-то вы и выбрали эту скучную «Концертную симфонию»?
– Ваша светлость, мне показалось, что слушателям она понравилась. Вольфганг старался говорить сдержанно, но и душе ликовал. Почтительное отношение гостей, теплые чувства, проявляемые ими, льстили ему и радовали. Колоредо, должно быть, сгорает от зависти, раз позволяет себе высказывать недовольство при всех. – Вы не находите ее заслуживающей внимания, ваша светлость?
– Мое мнение об этой вещи вам известно. Я высказывал его еще в Зальцбурге.
– Я удивлена, ваша светлость, – заметила графиня Тун, неужели вы действительно так думаете? Столь прекрасную и волнующую музыку мне еще не доводилось слышать.
Князь Рудольф Колоредо, отец архиепископа, поглотивший, по-видимому, неимоверное количество пищи за свой ген, до того он растолстел и нажил к тому же сильнейшую подагру, слушал разговор со все возрастающим нетерпением и наконец снисходительно заметил:
– А знаете, Моцарт, вы играли для меня, когда были ребенком.
– Да, ваше сиятельство, в то время я играл для многих любителей музыки.
– О, я не считаю себя любителем музыки, – с достоинством заметил князь Рудольф. – Но мне тогда сказали, что это ваш первый визит в Вену, вам было всего шесть лет.
– Это правда, ваше сиятельство.
– Вы были в то время в моде. Привлекли внимание самой императрицы.
