Констанца тут же увлекла меня в соседнюю комнату и умоляюще прошептала:
„Слава богу, что ты пришла. Ему было так плохо в эту ночь, я думала, он не доживет до утра. Посиди возле него, прошу тебя, он тебя очень любит!“
Уняв волнение, я спросила:
„А что говорит доктор?“
„Клоссет пригласил другого доктора, и они вместе сказали, что положение безнадежно. Но смотри, не проговорись ему об этом. Он догадывается, что обречен, и это его гнетет. Попробуй его развеселить“.
Я вошла в комнату с улыбкой на лице, но Вольфганга было трудно обмануть. Голос совсем изменил ему, он не мог спеть ни единой ноты, я никогда не видела его таким подавленным. Музыканты удалились, пообещав прийти в следующее воскресенье. Увидев меня, он зарыдал:
„Я ничто, ничто. Без музыки я ничто. – Он приказал мне сесть у кровати. – Софи, милая, как хорошо, что ты пришла. Останься сегодня у нас, ты должна видеть, как я умираю“.
„Вы просто ослабли и угнетены после такой ужасной ночи“.
„Привкус смерти уже у меня на языке, Софи. Кто позаботится о Станци, когда меня не будет?“
„Вот увидите, вам будет лучше, – с трудом проговорила я. – Отдохнете, и станет лучше“.
„Отдохну? – приступ боли заставил его согнуться. – Где уж мне отдыхать. Я не вынесу таких мучений“.
Чем я могла его утешить? Он терзался от нестерпимых болей, а мое сердце разрывалось от жалости и желания облегчить его страдания.
К вечеру он совсем ослаб, и нам пришлось позвать доктора и священника.
Упросить священника прийти было очень трудно, хотя собор св. Стефана находился поблизости. Не знаю, боялся ли он, что ему не заплатят, или того, что Вольфганг был масоном и прослыл безбожником из- за своих опер „Дон Жуан“ и „Так поступают все“. В конце-концов мне удалось уговорить одного молодого священника, любителя музыки.
Зюсмайер отправился за Клоссетом в театр, где давали „Волшебную флейту“, но вернулся расстроенный. Клоссет не желал приходить, пока не окончится спектакль. И Зюсмайер добавил шепотом:
„По словам Клоссета, Вольфганг все равно безнадежен“.
Вольфганг спросил, где Констанца, и я ответила, что она прилегла у себя в комнате.
„Она нездорова?“
„Она не спала всю прошлую ночь“. „Знаю, – печально согласился Вольфганг. – И все из-за меня“.
„Вовсе нет. Но вам было очень плохо“.
„Что там плохо, я умираю, Софи, умираю. В моем шкафу лежат партитуры трех последних симфоний. Позаботься о том, чтобы они не пропали. Может быть, когда-нибудь они дождутся своего исполнения“.
Тут он впал в забытье, и когда наконец приехал Клоссет, я думала, что уже наступил конец. Пока доктор мыл руки, Вольфганг пришел в себя и сказал:
– Зюсмайер, много было народу на „Волшебной флейте“?
– Как всегда, зал ломился от публики. Певцов без конца вызывали на „бис“. Кричали „Браво, Моцарт“.
Мне показалось, что он улыбнулся. Клоссет положил ему на голову холодный компресс, но Вольфганг снова потерял сознание. Доктор безнадежно развел руками.
„Медицина не в силах ему помочь“. – И с этими словами он ушел.
Мы остались вдвоем, он и я; Констанца почти без чувств лежала в соседней комнате, и Зюсмайер ухаживал за ней.
В молчании и тоске бежали часы. Куранты на башне св. Стефана пробили полночь, и немного спустя Вольфганг пробормотал:
„Что делает мир со своими детьми“.
У него судорожно задергался рот, он пытался изобразить партию барабанов в своем реквиеме, приподнял голову, словно прислушиваясь к их дроби, затем отвернулся к стене и затих. Я бросилась к нему, трясла его, но все было напрасно. Его глаза смотрели на меня, и их остановившийся взгляд был ужасен. Куранты св. Стефана пробили час ночи, настал понедельник, и я поняла, что Вольфганг мертв».
Потрясенный рассказом Софи, Джэсон молчал, а Дебора спросила:
– Скажите, госпожа Хайбель, как он тогда выглядел?
– Ужасно! Я никогда этого не забуду. С тех пор прошло ровно тридцать три года, а он все у меня перед глазами. Как сейчас вижу его распухшее тело и руки, на кровати листы партитуры. Страшные нарывы, вздутый живот и застывший напряженный взгляд.
– Кто занимался его похоронами?
– Я, с помощью ван Свитена. Это были самые дешевые похороны, почти что нищенские, но нам не приходилось выбирать. В доме не было ни крейцера. Продать было нечего, разве только книги, письма, партитуры Вольфганга, иные еще незаконченные, да мебель и одежду, уже поношенную. А за инструменты Вольфганга, альт и фортепьяно, никто бы ничего не дал, кого тогда интересовали его вещи? Я бы за них ничего не выручила. Ван Свитен дал мне восемь гульденов пятьдесят шесть крейцеров, и мне припомнилось, что несколько лет назад Вольфганг заплатил столько же за похороны своего любимого скворца. Констанца не вставала с кровати, а я была слишком молода и неопытна в таких делах, и поэтому с благодарностью приняла эту помощь.
