Моцарта явно радовало внимание гостей к его сыну. И вдруг да Понте, которому, видно, наскучил маленький Карл Томас, затеял спор, несмотря на свое стремление сохранять добрые отношения со всяким известным композитором.
«Послушайте, Моцарт, – начал он, – маэстро Сальери утверждает, что писать оперу о Дон Жуане – глупая затея».
«Это не совсем так, я просто заметил, что сюжет не нов», – принялся оправдываться Сальери.
Молчаливый Гайдн, человек неприметной, но приятной наружности, чья дружба с Моцартом была общеизвестна, сказал:
«Я верю, что „Дон Жуан“ у Вольфганга получится и веселым и трагичным одновременно, и, как все его оперы, полным гармонии».
«Он может превзойти все сочиненное доныне», – прибавил да Понте.
Это не понравилось Сальери, и он заметил: «Но сам Дон Жуан личность безнравственная. Он развратник и убийца. Неудивительно, что оперу не ставят в Вене. Это сочли бы оскорблением императорской особы».
«Если опера пройдет с успехом в Праге, то ее поставят и в Вене», – ответил Моцарт.
«Если?… – Сальери сделал многозначительную паузу, а затем улыбнулся притворно-любезной улыбкой. – Вы щедрый хозяин, маэстро. Я в восторге от вашего обеда».
Меня удивило, что за столом Сальери не прикасался к блюду до тех пор, пока сам хозяин его не попробует. И все время следил за тем, каким кушаньям Моцарт отдает предпочтение. Я это хорошо запомнил.
Хотя оркестрантам должны были заплатить завтра, я задержался после ухода гостей. Констанца была недовольна, но Моцарт обрадовался. Он был сильно взволнован вечером и готов был бодрствовать всю ночь. Я спросил, не может ли он уделить мне минуту?
«И не одну, Эрнест», – ответил он, отводя меня в сторону.
Я смущенно молчал.
«Вам нужны деньги, не так ли?»
Я кивнул в ответ, и он с улыбкой протянул мне целую горсть монет. Отмахнувшись от благодарности, он переменил тему и пожелал узнать мое мнение о его новом сочинении.
«Серенада прекрасна и необычайно мелодична», – сказал я.
«Сомневаюсь, понравится ли она при дворе, но как приятно услышать одобрение настоящих музыкантов. Только им и можно доверять».
– Для меня это было большой похвалой, – сказал Мюллер.
– Он дал вам несколько гульденов? – спросил Джэсон.
– Он дал мне двадцать! И нечто большее, нежели деньги. Моцарт заметил, как я растроган. Констанца уже не раз звала его спать, и я догадался, что она не одобряет его чрезмерную щедрость, но он крикнул ей:
«Я скоро приду, Станци».
Он прошел в музыкальную комнату, вернулся с листом бумаги и сел за стол. Начертив нотные линейки он с поразительной быстротой набросал менуэт и протянул его мне со словами:
«Может, это хоть как-то возместит тот ущерб, который причинил вам Сальери, разбив вашу скрипку».
«Я не могу принять вашего подарка, господин капельмейстер», – ответил я.
«Отчего же? Отдайте его музыкальному издателю. С моей подписью за него можно выручить несколько гульденов». – Он подписал: «Вольфганг Амадеус Моцарт». – «Впрочем, – добавил он, – они и так не станут сомневаться в моем авторстве. Им знаком мой стиль, даже если они и не разбираются в качестве».
«Зачем вы пригласили Сальери? Он ваш недруг».
«Знаю. Но да Понте настоял, он хотел, чтобы мы подружились. Он считает, что это может пригодиться. По-моему, это напрасный труд. Вы доберетесь сами до дому?»
«Да, я чувствую себя лучше. Вы очень добры, господин капельмейстер».
«Расплатитесь с доктором и не волнуйтесь попусту».
«Я вам желаю того же, господин капельмейстер».
«А придется снова туго, приходите ко мне. Мне кажется, если Прага примет „Дон Жуана“, то в Вене ему тоже обеспечен успех».
«Несомненно!» – воскликнул я.
«Я предпочитаю не делать преждевременных выводов, пока не закончу работу. Постарайтесь заручиться услугами самого лучшего врача».
И он распрощался со мной.
– Сколько же вам заплатили за тот менуэт? – спросил Джэсон.
– Я не решился его продать.
– Он у вас сохранился?
– Он всегда при мне. – Мюллер бережно вынул ноты из кожаного портфеля и протянул их Джэсону.
