…Придя домой поздно ночью усталыми, Николай Павлович и Мария Петровна долго не могли уснуть — так взбудоражили их события дня. Они перечитывали приветственные письма и телеграммы и говорили обо всем: и о своих друзьях, которые их не забывают, и о наркоме, о Гагенбеке и зверях, о Руслане и Фатиме, о пионерах и о своей жизни, полной напряженного труда, тревог и переживаний.
Рассматривая резную шкатулку, подаренную ему пионерами, Николай Павлович сказал:
— Машенька, смотри: оказывается, тут звери изображены.
На боках и на крышке резной шкатулки видны были силуэты медвежат, льва, тигра и собак.
— Как искусно сделано! — промолвила Мария Петровна, рассматривая шкатулку.
Ложась спать, Николай Павлович устало повалился на постель и тяжело вздохнул:
— Ох, Маша, какой сегодня радостный и трудный день!..
ВОЙНА
Война застала Ладильщикова в большом южном городе, на берегу Дона.
Здесь, в цирке, он встретился со своим старым знакомым — Дротянко. Тринадцать лет прошло с тех пор, как они расстались после злополучной борцовской схватки, но при встрече сразу узнали друг друга. Постаревший и грузный, с брюшком, Дротянко дружески подал Ладильщикову руку и, широко улыбаясь, протянул:
— А-а, гора с горой не сходится, а человек с человеком может сойтись…
Дротянко вел себя по отношению к Ладильщикову так, как будто между ними ничего плохого не было. Когда же Николай Павлович напомнил ему о неудачном чемпионате, Дротянко сконфуженно промолвил:
— Да что старое вспоминать… Такие времена были — нэп…
Дротянко был администратором цирка, а его жена Берта Карловна — дрессировщицей собачек. Толстая и неповоротливая, с крашеными волосами оранжевого цвета, одетая в синее бархатное платье с блестками на груди, Берта Карловна так важно держалась на манеже, словно показывала зрителям какой-то необыкновенный номер, хотя ее беленькие шпицы проделывали простые трюки: бегали по барьеру, прыгали в обручи и делали несложные пируэты.
Война шла уже два месяца.
С тяжелыми кровопролитными боями наши войска отходили в глубь страны. Горели города, села и станции. Беженцы из западных областей двигались на восток поездами, машинами, подводами и пешком. А подальше на восток, там, где еще не было затемнения, и поближе к фронту, где оно уже было, шла напряженная, полувоенная, полумирная жизнь: день и ночь проводилось обучение призывников, люди работали, учились и даже ходили в театры.
Сначала представления шли в летнем цирке «шапито», но потом, когда с наступлением темноты начали налетать юнкерсы и город настороженно притихал в полном затемнении, вечерние представления стало проводить трудно, особенно со зверями. В темноте звери плохо повиновались: рычали, метались, сталкивались, и в такие моменты укротителю опасно было находиться в клетке.
По ночам враг бросал на город зажигательные бомбы, но бдительные дежурные, стоявшие на посту во дворах, на улицах и на крышах, тушили их, как только начинал распускаться огненный цветок «зажигалки».
Однажды во время вечернего представления вражеская «зажигалка» попала в цирк и, пробив брезентовую крышу, упала на манеж. У Султана вспыхнула грива. Лев взревел и заметался. Дежурный пожарник, стоявший с брандспойтом возле клетки, пустил на льва струю воды, но пламя не погасло.
— Что вы делаете?! — крикнул Ладильщиков, — Песку давайте!
Все звери вскочили с тумб и шарахнулись от Султана, к туннелю. Зрители повалили к выходу, Ладильщиков крикнул;
— Открыть туннель! Домой!
Петухов открыл дверку, и звери, толкаясь и огрызаясь друг на друга, устремились в туннель.
Султана Ладильщиков оттеснил от входа в туннель, и дверку захлопнули. В клетку вбежал Петухов, и вдвоем с Николаем Павловичем они затушили песком горящую гриву и «зажигалку», вокруг которой тлели влажные опилки.
Мокрый Султан дрожал и рычал. Протерев его досуха полотенцем, загнали в маленькую клетку.
— Ничего, Султанушка, всё пройдет, — успокаивал его Ладильщиков, — теперь ты пороху понюхал… Что, брат, поделаешь, на войне как на войне.
Вечерние представления пришлось прекратить.
Днём было значительно спокойнее — противовоздушная оборона не пропускала вражеские самолёты к городу. Разве лишь иногда прорвется одинокий «стервятник» на большой высоте, сбросит на город беспорядочно две-три бомбы и скроется в облака.
На базарной площади поставили балаган и в нём стали давать по десять коротких представлений в день. Балаган всегда был переполнен красноармейцами и ребятишками. Эти благодарные зрители восторженно принимали всех артистов. Временами балаган так мощно гудел и трещал от крепких мужских голосов и аплодисментов, что, казалось, брезент не выдержит напора могучих звуков, сорвется с кольев и улетит. Когда же раздавался пронзительно-жуткий вой сирены — сигнал воздушной тревоги — и представление приходилось прерывать, красноармейцы кричали:
— Давай! Давай! Чего там!
И никто не уходил в бомбоубежище.
Но в такие тревожные моменты работать со зверями все равно нельзя: они пугливо настораживались, рычали, а когда где-то взрывались бомбы и земля вздрагивала, звери соскакивали с тумб и метались по клетке, не слушаясь укротителя. В своих же маленьких клетках звери чувствовали себя значительно спокойнее, но плохо спали и все время настороженно прислушивались. Они чувствовали даже очень отдаленные взрывы по той мелкой дрожи земли, которую человек не улавливает. Беспокойнее всех вела себя Фатима и часто стремилась вырваться из клетки и убежать куда-то…
Как-то во время представления Фатима открыла лапами дверку и выбежала на манеж, где в это время давала свой номер Берта Карловна. От неожиданности зрители замерли, думая, что это какой-то новый, особенный номер… Замерла у барьера и львица. Собачки заскулили и рассыпались по арене, а Берта Карловна растерялась и визгливо закричала:
— Медведь! Медведь!
Зрители вышли из оцепенения и дружно расхохотались. Прибежавший с бичом в руке Николай Павлович крикнул:
— Фатима! Домой!
Львица послушно вернулась в свою клетку.
В перерыве между сеансами красноармейцы с любопытством осматривали львов, медведей, удава и крокодила Карлушу. Осматривая зверей, один молоденький красноармеец сказал:
— Правильно говорят — не так страшен черт, как его малюют.
Ладильщиков был уверен, что рано или поздно, но наши победят, и эта уверенность поддерживала в нем то спокойствие духа, которое свойственно сильному, трезво мыслящему человеку. Каждый раз, засыпая поздно вечером, Николай Павлович говорил жене:
— Ну, ты, Маша, разбуди меня, если что…
— Да как ты, Коля, можешь спать в такое время?
— А ты что ж, Маша, думаешь солдаты на фронте не спят?
— Не знаю, спят или нет, но я не могу. Ты только подумай, Коля, куда добрались немцы… У меня это просто в голове не укладывается.
— Ничего, Маша, мой дед так говорил: кто далеко в лес заберется, тот непременно изорвется…
Измученная тревожными мыслями, Мария Петровна засыпала лишь к утру, когда брезжил рассвет.
