папиросу:
– Я вас всех, сукиных детей, насквозь вижу. И знаешь, что я в тебе вижу?
– Пустые кишки? – простовато на грани издевки догадывается Нестор.
Жандарм стукает кулаком:
– Поостри у меня, быдло! Бежать надумал?! Ты кого провести хочешь? – Хватает большой бронзовый колокольчик и трясет с риском оторвать руку. Вошедшему конвойному:
– В холодную его. В думную камеру. Думать будет!
7.
Щелястые бревенчатые стены. Щелястый пол. И по нему – пять шагов вперед, пять назад – неутомимо и тупо, как автомат, шагает Нестор. Он в одном белье, ручные и ножные кандалы звенят цепями, ступни багровые от холода, лицо приобретает голубой оттенок. Иногда он останавливается и машет вверх-вниз руками, разгоняя стынущую кровь и пытаясь согреться.
Наступает темнота – он все ходит, уже помыкивая себе в такт некий безумный марш.
Рассвело – он ходит, с уже безумными глазами.
В конце концов покачивается и приваливается к стене. Отталкивается от нее и вновь идет.
Бессильно сидит, сжавшись в комочек и трясясь крупной дрожью.
Комочек в темноте лежит на боку, изредка вздрагивая.
...Утром жандармы отдирают от пола его примерзшие волосы и уносят бесчувственное окоченелое тело.
8.
В лазарете, где всего несколько больных, в желтых рубахах грубой бязи, лежат по койкам, врач равнодушно проходит мимо Нестора с бурыми корками обморожений на скулах и носу:
– Не жилец... Еще одного заморили слуги отечества.
Нестор чуть приоткрывает глаза и неслышно хрипит:
– Сам ты у меня не жилец...
– О! – оживившись, меняет мнение доктор. – Жилец! Злые и упрямые всех переживут, а тощие – они выносливые.
9.
Высокий, худой, патлатый каторжник садится на табурет рядом с постелью Нестора. Он надевает пенсне и вытаскивает из карманов плитку шоколада, кулечек кедровых орехов и завернутый в чистый платок фунтовый кусок сала:
– Товарищи собрали. Ешьте, поправляйтесь. Вам силы нужны.
– Почему такая забота? – неприветливо спрашивает Нестор.
– Своих бросать нельзя.
10.
Уже совсем весна, и на работе каторжники обедают компаниями вокруг костров, где трещит смолистый сосновый лапник.
– Прошу любить и жаловать – Нестор Иванович Махно, – патлатый представляет Нестора, вовсе исхудавшего и бледного, кружку. – Анархокоммунист из Новороссии, село Гуляй-Поле. – Четыре экса, два теракта, смертный приговор, помилование лично военного министра на бессрочную каторгу.
– Да знаем уж, – отзываются от котла. – А что раньше молчал? Держался, как босяк за кражу курицы.
– А он скромный.
Нестор скупо улыбается. Кличка прилипла. Еще много лет каторги он будет зваться «Скромный».
– А у вас почему двойная фамилия? – вежливо, но независимым тоном человека, не терпящего никакого покровительства, спрашивает он в свою очередь у патлатого. – И Аршинов, и Марин?
– Одна – для родителей и жандармов, другая – для товарищей по борьбе.
– Знал я одного товарища по борьбе, – со значением говорит Нестор.
– Это кого же? – приподнимает брови Аршинов-Марин.
– Вольдемара Антони. Не встречали часом такого?
– Гм . Забавно. Как раз встречал.
– Да? И где же он?
– Н у... Когда я его встречал – был в Париже.
– В Париже... И как он там – хорошо, наверное?
– Скорее, плохо.
– Это что же так?
– Я слышал, что вскоре после нашей встречи он, кажется, умер. Говорили, что попал под поезд. Он, видите ли, хотел присвоить себе деньги, которые его товарищи, рискуя жизнями, добывали для революции. А так поступать нехорошо, верно? – Аршинов-Марин мягко улыбается. В глазах Нестора вспыхивает восхищение.
Он хочет что-то сказать, но закашливается и прижимает руки к груди: сплевывает кровью.
– Ведь до туберкулеза доморозили мальчонку, сатрапы.
– Барсука бы убить, жир у него целебный, он многим помог.
11.
Стучат топоры, визжат пилы, падают стволы.
– Погодь-ка трошки, – говорит Нестор напарнику, оставляя ручку пилы.
Берет в руку сосновую ветку толщиной в большой палец, на пне косо обрубает топором и, оглянувшись на стражников у костра, идет мимо работающих.
– Отойдем-ка, дядя, разговор есть, – обращается он к тому немолодому каторжнику, что пытался поучать его вначале.
– Что за разговор? – Но в руках щуплого пацана ничего, кроме веточки, которой он отгоняет тучу комарья. – Ну? Пойдем. А здесь что не скажешь?
– Сейчас поймешь, – Нестор ведет его ближе к своему недопиленному дереву, оглядывается – и с силой, резким тычком, вгоняет острую ветку под ложечку здоровенному мужику. Каторжник берется за живот и валится молча. – Ну – зачем ты меня сдал, гад, а?
– Пилим быстро, – возвращается Нестор к пиле. – Погоди, дай подрублю, чтоб упало правильно.
И через минуту раздается крик:
– Человека задави-ило!
Народ неторопливо сходится к месту происшествия. На раз-два взяли оттаскивают сосну с тела.
– Ишь ты, как он прямо на сучок-то наткнулся, – говорит стражник, с сомнением косясь на окружающие лица.
12.
– Нет, товарищи, – говорит большевик, – без государства, где главная роль принадлежит пролетариату, ничего не получится. – Он попыхивает трубочкой, и дымок ползет вверх по прямым рубленым морщинам.
– Это чем же твой пролетарий лучше крестьянина? – интересуется социалист-революционер, он же эсер, устраиваясь поудобней на нарах.
– А тем, что крестьянин твой – это мелкая буржуазия. У него есть собственность на средства производства, и он может нанять работника, то есть сам стать эксплуататором. А у рабочего ничего нет, кроме его рук, он только трудом живет, поэтому он – единственный до конца революционный класс.
– Трудом?! Да ни один твой рабочий на заводе не работает так тяжело и много, как крестьянин на своей земле! И производит он – хлеб, и он-то – всему основа! И начинать надо строить государство – с фундамента, с трудового крестьянства!
– А стремится оно к накоплению и стать буржуазией, дурья твоя голова! А пролетариат – построит на труде, а потом оно вообще отомрет!
– Нельзя строить государство, – говорит Аршинов-Марин.
– А вы, анархи, вообще утописты!
– Это кто тебе – Кропоткин утопист?! Ты хоть историю-то знаешь? Как только возникает государство – так аппарат тут же узурпирует власть и угнетает народ. И не отдаст аппарат эту власть никогда – ни
