нравится мне он.
— Разумеется, его идеи стары, как первая половина девятнадцатого века. Но все-таки он у нас произвел фурор.
— Каждый дурак может произвести фурор. Самое обыкновенное сквернословие. Почитай. Плеваться будешь. Да и вообще чудак человек этот Гербачяускас. Погоди, я тебе покажу, что он писал еще до войны о литовской литературе.
Тумас вытаскивает выписки из какой-то польской брошюры или статьи Гербачяускаса. Читает. И правда, Гербачяускас сильнее всех ругает Майрониса, Якштаса и, кажется, самого Тумаса. Зато о Яунутисе Венуолисе (таким тогда был псевдоним Гербачяускаса) отзывается, что его творчество — это необыкновенное «rytmicznosc a melodycznosc slowa».[52]
Тумас хохочет.
— А в «В царских тюрьмах» Капсукаса[53] читал?
— Нет. Не могу достать.
— Непременно прочитай. Отличный стиль. Ну, знаешь, и дает нам, старикам, — всяким буржуям. Зато стиль просто прелесть! Интересная книга. Заходи как-нибудь, дам. Сейчас нет. Дал почитать. Только принеси Гербачяускаса, голубчик. Не люблю, когда книг не отдают. Тут ко мне из провинции учительница приезжала. Плакала, умоляла, чтобы я дал старую подшивку «Стража родины». Дал, вот и зачитала, стерва. Думаешь, вернет? А теперь «Страж родины» — редкость.
Художник Йомантас[54] как-то рассказывал:
— Когда в Вильнюсе в тысяча девятьсот восемнадцатом году провозгласили советскую власть, то я остался в столице. Остался и Тумас. Некоторое время спустя я встретил Тумаса и спрашиваю:
«Ну, святой отец, как тебе нравятся большевики?» «А знаешь, голубчик, приличные ребята. С ними можно работать!»
— Что пишешь, уважаемый? — спрашивает меня Тумас.
— Да вот, то да се.
Я давал ему почитать еще не искромсанный цензурой свой рассказ «Человек между пилами» (в «Третьем фронте» цензура пропустила только половину этого рассказа).
— Ах да, твоего «Человека между пилами» прочитал. Опасные вещи пишешь, голубчик.
— Какая тут опасность? Цензор целую половину вымарал.
— Видишь ли, ты пишешь прокламацию. Если кто пишет глупую прокламацию, это чепуха, голубчик. А у тебя выходит такая, что приходится чиркать. Что ты думаешь — прочитаешь, и хочется хватать палку и лупить буржуев.
— Неужели и вам захотелось?
— Ей-богу. Я бы тоже не пропустил, будь я цензором.
У Тумаса, настоятеля костела св. Витаутаса, любили сочетаться браком те из литовских интеллигентов, которые почему-либо считали себя безбожниками. Тумас не требовал, как другие ксендзы, предбрачной исповеди, и эта уступка, скорее всего, привлекала к нему интеллигентные парочки, ищущие пути к семейной жизни.
Один из представителей такого рода интеллигенции, художиик-карикатурист И. Мартинайтис, рассказал следующую историю.
— Выбрав подругу жизни, я отправился к Тумасу жениться. Сперва я зашел к нему домой. Принял он нас хорошо, спросил, о чем полагается, что полагается — записал. Вместе пошли в костел. Когда мы очутились на улице, Тумас увидел на набережной кошку, которая поймала воробья — еще живого, трепещущего — и собиралась его ликвидировать. Оставив нас, молодоженов, у костела, Тумас поднял палку, на которую опирался (он чувствовал себя не совсем здоровым), и далеко по набережной погнался за кошкой, чтобы отнять у нее воробья. Какое-то время спустя он вернулся к нам, усталый, запыхавшийся, вспотевший. С грехом пополам соединив нас брачными узами, он попрощался, пожелал нам счастливой жизни, а сам пошел домой. После этого он захворал и вскоре умер.
— Позднее, — рассказывал художник, — когда я вспоминал об этом происшествии, меня всегда мучили укоры совести, — может быть, и я своей женитьбой, против своей воли, оказался одним из виновников смерти Тумаса…
Я был на похоронах Тумаса. Неужели это Тумас? В том ящике, который окружили юноши в фуражках — неолитуаны, поднявшие бутафорские шпаги? Зачем этот маскарад? Зачем фуражка неолитуана на гробу? Но шла толпа, — казалось, на похороны Тумаса пришел весь Каунас, — и гроб, покачиваясь, поплыл дальше. Я стоял на углу. Невероятно длинное шествие двигалось бесшумно, и я вспомнил ту жуткую картину Чюрлениса, на которой плывет над озером лес склоненных черных знамен…
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ЗАПАД
О, как я ждал начала июля! Уже несколько месяцев, как мы знали, что летом 1929 года нам предстоит необыкновенное путешествие. Мы скуднее питались, отказались от новой одежды, экономили каждый лит. Но литов все равно было мало. Я съездил к брату Пиюсу, который теперь работал неподалеку от Каунаса, — он обещал немного одолжить. Наконец необходимая сумма была собрана. Конечно, наше путешествие так и осталось бы мечтой, если бы не тогдашний порядок, по которому различные государства предоставляли большую скидку студентам при поездке по железной дороге. Мы собирались в Альпы. А там общества альпинистов тоже добились различных скидок и льгот для студентов.
В одно прекрасное утро мы, тринадцать человек (по мнению Сруоги, счастливое число), собрались на Каунасском вокзале. Мы были с чемоданами, а Сруога взвалил на плечи рюкзак, набитый колбасами, салом, путеводителями, картами. В руке он держал ледоруб. На нем была брезентовая куртка — так будем выглядеть и мы, когда окажемся в Альпах…
Поезд, наконец, тронулся, и мы долго махали руками Каунасу, который оставался позади.
И правда, поездка оказалась удивительно интересной. Когда впервые переезжаешь границу своей страны, кажется, что там, за рубежом, сразу начнется что-то невероятное. Уже Пруссия впечатляла нас: кирпичные дома под красными крышами, тучные стада на помещичьих полях, хорошо возделанная земля, пузатые бюргеры на остановках. Вошедший в поезд контролер горланил, выпятив грудь:
— Ihre Fahrkarten![55]
Он брал билет у каждого пассажира, брал не просто, а словно выполнял дело огромной государственной важности или религиозный обряд, прокалывал в нем круглую дырочку и с такой же торжественностью возвращал. На перронах ходили продавцы с тележками, и пассажиры покупали сосиски с горчицей, положенные на бумажные тарелки. Другие продавцы развозили газеты, которые мы покупали прямо из открытых окон вагона. Все проходило серьезно, без шума, галдежа, толкотни, столь характерных для наших станций.
А Берлин! Вот где настоящий город! Мне стало смешно, что я когда-то писал стихи о нашем Каунасе как о большом городе. Поезд все шел и шел, поначалу по бесконечным предместьям, застроенным домиками наподобие собачьих конур (это были дачи неимущих берлинцев); потом мимо окон пролетали большие дома, улицы, площади. Другие поезда неслись над домами, над нашими головами. В воздухе висел дым, дрожали железные балки, открывались и снова исчезали перспективы новых улиц. Наконец, когда поезд остановился, перед нами открылся людской муравейник. Не поймешь, куда и зачем люди бегут. На станцию влетали и вылетали все новые и новые поезда, и казалось, что все здесь — движение, движение, движение. На вокзале на каждом шагу висели надписи — где вход в здание вокзала, где выход в город, где пересадка на подземный поезд — унтергрунд. Немецкий порядок не позволял колебаться ни минуты.
Да, это был город что надо! Когда мы вышли на привокзальную площадь, толпа не уменьшилась. Берлинцы шли, ехали на трамваях, в одноэтажных и двухэтажных автобусах. Каждую минуту толпы берлинцев выплевывал из-под земли унтергрунд, а в другую щель они, словно муравьи, снова ныряли в
