собирались отказываться от него.
В начале лета в Каунасе я встретился с литовским писателем из США Альгирдасом Маргерисом,[80] антирасистский рассказ которого «У нас кожа черная» мы опубликовали в последнем номере журнала. Маргерис в те годы придерживался либеральных или социал-демократических взглядов. Но наш журнал ему понравился, и он обещал по возвращении в Америку организовать там поддержку «Третьему фронту». Он мне показался интересным, думающим человеком, влюбленным в свою старую родину, хотя здесь его далеко не все радовало. Я чувствовал, что он, долгие годы живший в условиях буржуазной демократии, просто не переваривает литовского фашизма.
Лето я провел в родной деревне. «Штудирую теорию исторического материализма, — писал я своему старому другу Жиленису. — Каждый день набиваю голову полезными сведениями».
Драздаускас написал мне из Скуодаса: «Саломее я пишу и посылаю литературу. Посылай и ты. Очень важно, чтоб она не стояла на месте. Важно и необходимо, чтобы она не ударилась в «сентиментальный социализм». Кажется, этого не случится, она — баба смелая, и такие вещи ей не к лицу».
Как будет реагировать Казис в Берлине на свежий номер «Третьего фронта»? Это тревожило нас.
А Борута в один прекрасный день появился в Каунасе. Приехал он, как я понял, нелегально (нелегально он жил и в Берлине). Несколько дней прожил у меня, потом, кажется, увиделся с профессором Биржишкой. Хотел уехать куда-нибудь из Каунаса, подальше от охранки. Я списался по этому делу с Райлой, решив, что на краю Литвы, где была его деревня, никому не придет в голову искать Казиса. Но Казис к Райле не попал, потому что тот в это время из деревни уехал. Так что Казис продолжал жить в Каунасе — по нескольку дней у разных знакомых.
(Летом 1964 года мы с Борутой гуляли по Паланге. Показав небольшую виллу по улице Бирутес, он сказал:
— Здесь Вацловас Биржишка выиграл меня в карты у министра внутренних дел Рустейки. Когда в тысяча девятьсот тридцать первом году я вернулся из-за границы, меня должны были арестовать и посадить. Профессор Биржишка мне сказал: «Не бойся, такие дела можно устроить в частном порядке. Я буду играть в карты с Рустейкой и за столиком улажу это дело».
Так и случилось, — рассказывал Казис. — Но позднее начальник охранки Статкус увидел, что я гуляю на свободе, и все-таки загреб меня. А может быть, передумал сам Рустейка.)
О «Третьем фронте» с Казисом мы почти не разговаривали — отложили это дело до осени, когда весь коллектив соберется после каникул в Каунасе.
Корсакас опубликовал большую статью в журнале «Культура» — «Поворот влево», в которой, охарактеризовав общественное и литературное положение во всем мире, широко проанализировал причины решения Саломеи Нерис. Статья нас всех обрадовала. Это была большая моральная поддержка Саломее, на которую тогда нападали со всех сторон. Многие читатели поддержали ее своими письмами. Это тоже радовало нас.
РАЗГРОМ
«Третий фронт» стал одним из главных фактов литовской литературы. О нем широко писали и спорили не только литовские буржуазные газеты различных направлений, не только «Наковальня» в Москве и «Голос» в Тильзите. Уже появились статьи о нашем журнале в латвийской, польской, немецкой печати, в газетах американских литовцев. На анкету «Третьего фронта» ответили рядовые читатели, а также такие видные представители общественности, как Тумас, Венуолис, Видунас, профессора Резерве и Ляонас. По- разному оценивая наш журнал, эти люди не могли не признать его значения для литературной жизни.
Настала осень, и мы снова собрались в Каунасе. Шла интенсивная подготовка к двойному — шестому- седьмому — номеру журнала. Новые произведения и переводы дала наша свежая сила — Саломея Нерис.
В Каунас приехал Корсакас. Мы встретили его на вокзале с розами (кому-то пришла в голову такая дипломатическая идея). Каким было наше удивление, когда мы вместо бородатого человека профессорского вида, каким мы его представляли, увидели невысокого, худощавого, бледного паренька в очках, то и дело размахивающего руками, нервного, вспыльчивого, словно он беспрестанно горел и кипел внутри. Говорил Корсакас очень громко и четко, и Цвирка, послушав его, позднее обмолвился:
— Не мог понять, почему Костас так громко говорит, а потом додумался: в тюрьме привык.
Но Костас доказывал, что на его родине, в Пашвитинисе, все говорят громко.
Мы вместе пообедали в «Лозанне» у вокзала и говорили сразу обо всем — о будущем номере «Третьего фронта» и о журнале «Культура», в котором Корсакас теперь заведовал литературным отделом, о новых книгах и летних впечатлениях (летом Шимкус, Цвирка, Райла, Драздаускас побывали в Паланге, где часто встречались с Нерис и много разговаривали с ней о литературе и философии). Мы все очень радовались, что ваш товарищ будет теперь не в тюрьме и не в другом городе; мы сможем каждый день встречаться, вместе думать, планировать и работать.
Этой осенью в нашей жизни появилось еще одно новшество. В одном из дворов по улице Ожешко стоял деревянный дом. В нем должен был открыться клуб рабочих. Мы сразу почувствовали, что в руководстве клуба немало разумных людей, неплохо знакомых с марксизмом, понимающих, как надо работать с рабочими, как их организовать и просвещать. По вечерам здесь стала собираться рабочая молодежь с различных предприятий Каунаса. Ее привлекало многое — спортивные кружки, шахматы, хор, разучивавший революционные песни, читальня, библиотека. В библиотеке можно было найти не только классиков поэзии и прозы на литовском и русском языках, в ней встречалась и марксистская литература. Мы приносили сюда лучшие свои книги, и Пранас Моркунас подарил всю свою большую библиотеку. Устраивались вылазки за город. Клуб назывался «Надеждой». С первых же дней мы — Цвирка, Нерис, Моркунас, Драздаускас, художник Тарабидда и другие — стали частыми его гостями. В клуб приходили и прогрессивные работники театра — Грибаускас и Юкнявичюс,[81] которые интересовались новыми исканиями. В клубе чувствовалось, что все, кто собирается здесь, ненавидят фашизм и искренне интересуются жизнью Советского Союза. Полулегально исчезали и снова появлялись не только книги Плеханова, но и статьи Ленина, номера советских журналов.
Мы стали издавать стенгазету «Молодой пролетарий». Это, пожалуй, была одна из первых рабочих стенгазет в Литве. Заметки, стихи рабочих и наши переписывались на машинке и аккуратно помещались на большом листе картона. Текст украшали карикатуры Стяпаса Жукаса и Тарабилды, остро высмеивающие эксплуататоров, мещан, реакционеров. Помещали также фотографии из жизни каунасских рабочих и снимки из советской печати.
Очень нужны были новые революционные песни — переводные и оригинальные, написанные на мелодии известных советских песен. Нерис, Цвирка и я охотно взялись за эту работу. Вскоре хор клуба пел написанную Нерис песню «Черная, белая армия убийц», песню Конармии.
Мы подружились со многими рабочими — парнями и девушками, которые охотно посещали по вечерам уроки, слушали беседы, учились читать и писать, изучали русский язык, который должен был открыть им путь к великой литературе и помочь узнать ближе жизнь Советского Союза. В правлении клуба работал симпатичный человек — Юозас Мозялис, кажется, рабочий канализации Каунасского магистрата, большой друг Советского Союза. Этот вежливый, корректный человек с виду казался мягким, но на самом деле отличался силой воли и упорством.
По вечерам нам никуда не хотелось идти, ни с кем не хотелось встречаться — мы спешили в свою «Надежду». Здесь нас окружала атмосфера дружбы и молодости. Мы находились среди людей, которые мечтали о новой жизни, о социализме и старались лучше понять эту жизнь.
По той же улице Ожешко находился зал «Мирамар». Здесь состоялся большой вечер литературы и искусства, подготовленный самими рабочими. Грибаускас и Юкнявичюс позаботились об оформлении и освещении сцены, мы пришли со своими революционными стихами. Не помню, чтобы Нерис или Цвирку где- нибудь встретили теплее, чем в этом зале, где собрались рабочие. Мы читали последние свои произведения, и продолжительные аплодисменты призывали нас читать еще и еще. Хор отважно пел свой революционный репертуар, спортсмены демонстрировали интересные акробатические номера. Приподнятое настроение
