царило в зале и на сцене, — казалось, что все мы живем в каком-то новом мире, где так много искренности, улыбок и настоящего веселья…
В типографию «Райде» поступали все новые рукописи. В моей комнатке мы спорили о материале номера — о стихах, статьях, прозе. Хотелось, чтобы все в этом номере было куда лучше, чем в предыдущих. Казис в этих разговорах не участвовал. Мы старались объяснить друг другу его отсутствие тем, что его положение полулегальное. Каждый день ему угрожает охранка, тюрьма, допросы, и пускай он лучше не путается там, где все его могут увидеть. Но каждый из нас знал, что последний номер нашего журнала не может понравиться ему.
И вот почти весь номер набран. Спустя некоторое время военный цензор капитан Вилутис возвращает в типографию гранки. Все они перечеркнуты красным карандашом и подписаны цензором. Спустя два дня приходит новая порция гранок, перечеркнутая от начала до конца… Кому-то из нас или из типографии цензор наконец сообщил, чтобы материалов «Третьего фронта» ему больше не приносили, он все равно его не пропустит. Это была ликвидация журнала без распоряжения министра внутренних дел, без юридической санкции.
Что она уже готовилась — нам было ясно. Появление Нерис в журнале, без всякого сомнения, еще больше приблизило его конец. В этом большую роль сыграли клерикалы, которые поносили нас в печати и устно. Мариямпольская газетенка утверждала, что мы получаем деньги из СССР и продались большевикам (поначалу нам хотелось подать на эту газетенку в суд, но мы вскоре поняли свою наивность: неужели фашистский суд может вступиться за нас?!).
Детище упорной работы последних лет оказалось задушенным. Журнал, с которым мы связывали столько надежд, который на самом деле объединил лучшие силы молодых прогрессивных литераторов, в котором мы зрели, мужали, приближались к марксистско-ленинской идеологии, марксистскому пониманию роли и задачи литературы, был ликвидирован, как и все прогрессивное в фашистской Литве.
(Мы не успели расплатиться с типографией за набор последнего номера, и она не преминула вычесть эту сумму несколько лет спустя из нашего скудного жалованья).
Такая же судьба ожидала и клуб «Надежда». В клуб ворвалась сметоновская охранка. Она расхитила библиотеку, унесла стенгазету, собрала ноты и тексты песен. Арестовали руководство клуба — Мозялиса, Тарабилду, Стяпаса Жукаса, Моркунаса, Драздаускаса и других. Чувствуя, что и ко мне может ворваться охранка, я вынес из дому материалы «Третьего фронта», всю переписку и спрятал у знакомой студентки.
После ликвидации «Третьего фронта» мы просто не знали, что делать. Не придумав ничего лучшего, мы составили письмо к литовской интеллигенции, призывая ее протестовать против подобного насилия, и, размножив, разослали по почте профессорам, актерам, художникам, писателям. Увы, лишь малая часть писем дошла до адресатов, — охранка выловила письма еще на почте. Если некоторые наши интеллигенты и были возмущены поведением охранки, они даже не могли поддержать нас — в печати их протесты появиться не могли.
Мы удивились и обрадовались, когда несколько недель спустя увидели московскую «Литературную газету». Критикуя направление нашего журнала, она сочла необходимым заявить о своей братской солидарности с нами и протестовала против закрытия «Третьего фронта». В статье «Литовский фашизм душит левых писателей» «Литературная газета» писала:
«Сейчас «Третий фронт» стал лицом к лицу с буржуазной реакцией. Доведение третьефронтовцев в данный момент покажет, насколько они преданы общей борьбе трудящихся масс Литвы против фашизма.
Мы решительно протестуем против новых попыток литовского фашизма задушить всякое революционное, культурное и литературное движение в Литве и призываем присоединить свой голос протеста все революционные, литературные организации других стран».
Это была большая моральная поддержка для нас.
После расправы с «Третьим фронтом» и клубом «Надежда» правая печать ликовала, словно совершила настоящий подвиг. Она писала, что власти искоренили коммунистическое «гнездо», что охранка продолжает обыски и аресты.
Все-таки дальнейшие аресты были приостановлены. Видно, охранка не надеялась доказать, что Цвирка или Нерис — коммунисты; они ведь тогда ими и не были. Кроме того, фамилии некоторых представителей нашего журнала были известны не только в Литве, но и за ее пределами. Сметоновская охранка, видимо, понимала, что она не поднимет своего авторитета арестами и преследованиями писателей.
Закрытие журнала и клуба, обыски, аресты — всем этим власти хотели напугать, деморализовать нас. В то время мы были еще недостаточно закалены, чтобы они, хоть частично, не достигли своей цели. Стало ясно, что дальше нам уже не удастся продолжать легальную организованную литературную работу. Надо было выбирать — или идти в подполье, перестав участвовать в легальной печати (таким тогда было требование партии), или перестать работать в литературе, или свернуть по пути наименьшего сопротивления — в трясину буржуазной и желтой печати, которая поглотила уже многих талантливых людей.
Для первого пути мы еще не созрели. Мы еще не были готовы связать свою судьбу с партией, подчиниться ее дисциплине, которая казалась нам тогда недостаточно гибкой, а подчас и догматичной. Нам казалось, что, если мы будем печатать свои произведения лишь в нелегальной литовской коммунистической печати, мы не сможем расти как писатели.
Идти в бульварную печать, разумеется, мы тоже не могли — слишком уж любили настоящую литературу. Бульварная печать казалась нам грязной, морально нечистоплотной. Мы знали, что нас, как писателей, ждет в ней только смерть. Некоторые из нас, например Шимкус и частично Цвирка, к сожалению, иногда отдавали ей определенную дань, относясь к этому как к способу заработка. Ведь от «Третьего фронта», как я уже говорил, ни один из сотрудников не получал ни цента гонорара. Мы осуждали и критиковали товарищей за участие в бульварной печати, но все было напрасно, потому что иначе они не могли заработать свой прожиточный минимум. По Каунасу и другим городам Литвы тогда ходило множество интеллигентов-безработных, которые подолгу тщетно искали частных уроков или места дворника.
Уйдя из клерикальной гимназии, Нерис попыталась устроиться в Каунасе. Она поселилась в семье профессора Миколайтиса. В этот год мне приходилось часто встречаться с ней. Самой актуальной для нее была проблема работы. Но мы, бывшие сотрудники «Третьего фронта», сами кое-как перебивались, и даже напечатанные вещи давали нам столь мизерные доходы, что лишь с большим трудом оплачивали жалкие комнатки и убогий обед. Раньше мы думали, что если Нерис поселится в Каунасе, мы найдем для нее какую- нибудь работу, но теперь это оказалось невероятно трудным. И Нерис, быстро исчерпав свои скудные сбережения, очутилась в настоящей бедности. Она не хотела об этом говорить, но при встрече с ней чувствовалось, что у нее нет даже нескольких центов для самых необходимых расходов. Мы не могли ей ничем помочь и ощущали свою вину перед ней.
В Каунасе на Лайсвес-аллее недавно возник современный ресторан «Пэл-Эл». Внизу можно было выпить бокал пива, а на втором этаже за столиками по вечерам сидела публика и пила, танцевала. Изредка и мы на минутку забегали сюда. На третьем этаже находились отдельные кабинеты, которые снимали, чтобы отметить день рождения или именины… Не знаю почему, и мы однажды собрались в таком отдельном кабинете, чтобы поговорить, как жить дальше, потеряв журнал и клуб «Надежда». Спорили мы остро, единого мнения не было. Драздаускас повторял свою любимую поговорку: «Нечего унывать, будет еще хуже» — и доказывал, что пора уйти в подполье, наладить тесную связь с коммунистами, участвовать в партийной печати. Мне казалось, что мы, не отрекаясь от марксистской партии, все-таки должны участвовать в легальной печати, потому что иначе не сможем расти как писатели. Насколько помнится, меня поддержали Корсакас и Шимкус. Цвирка склонялся к мнению Драздаускаса и даже пытался послать позднее свои стихи в московскую «Наковальню». Нерис тоже была убеждена в том, что надо уходить в подпольную печать. И верно, ее стихи позднее появились в «Наковальне». В одном из таких совещаний (всего их было два) участвовал и Борута. Он не меньше нас страдал из-за ликвидации «Третьего фронта», хотя наш журнал в последнее время стал для него чужим — никто больше и слушать не хотел о «парне». Нам было даже стыдно о нем говорить, как о каком-то анахронизме. Кроме того, почти для всех теперь стал неприемлемым тезис Боруты о левой литературе, стоящей выше партии. Скорее всего, тогдашняя русская советская
