литература, ее практика, да и западная пролетарская литература, с которой мы успели познакомиться, оказали на нас влияние.
Раскол сотрудников «Третьего фронта» и развал всего организованного движения страшно подействовали на Боруту. В тот вечер он выпил больше других и даже заплакал. Когда мы вышли на Лайсвес-аллею, он широким жестом стащил с головы шапку, швырнул ее на тротуар и крикнул:
— Чихал я на Сметону!.. Никого я не боюсь. Кто я — дерьмо или хозяин литовской земли?!
Кое-кому поведение Казиса показалось смешным, позерским, но он глубже всех пережил всю эту трагедию.
Так мы и разошлись… Правда, временно.
…Моя хозяйка, портниха, у которой я жил в последние годы, переехала дальше от центра, на улицу Вишинскиса. Она снова предложила мне комнату.
Недолго раздумывая, я нанял извозчика и перевез свое скудное имущество — железную кровать и шкафчик с книгами. Пишущую машинку, которую я недавно купил, я сам перенес на новую квартиру.
Ко мне стал заходить молодой неразговорчивый, немного суровый человек. Он интересовался «Третьим фронтом», Цвиркой и Нерис. Он хорошо знал и советскую литературу. Я в это время следил за ней, постоянно читал «Литературную газету» и книги советских писателей. Нас всех интересовала вторая международная конференция революционных пролетарских писателей, которая проходила в конце 1930 года в Харькове. В ней участвовали представители двадцати трех стран — 120 человек. Конференция положила начало Международной ассоциации революционных писателей. В Москве начали издавать на нескольких языках орган этой ассоциации — «Литература всемирной революции». Мы получали произведения пролетарских и революционных писателей Германии, Франции, США и других стран.
Новый мой знакомый, настоящую фамилию которого я узнал лишь летом 1940 года, был коммунист Александрас Гудайтис-Гузявичюс,[82] недавно вернувшийся из Москвы. Он жил на нелегальном положении и приходил ко мне в сумерках, когда на плохо освещенных улочках Зеленой горы трудно было разглядеть лица. Мы неторопливо продолжали разговор о литературе. Члены «Третьего фронта» хотели сотрудничать в «Литературе всемирной революции» и вообще наладить связь с Международной ассоциацией революционных писателей. Нам казалось, что таким образом мы приобретем вес не только в собственных глазах, — охранке тоже будет труднее нас разгромить, если мы шире выйдем в свет. Увы, наш коллектив уже не существовал. Цвирка, получив мизерную стипендию от общества «Жибурелис», уехал в Париж. Корсакас поступил вольнослушателем в университет (его на неопределенный срок лишили гражданских прав, и, сдай он даже экзамены за весь курс гимназии, ему все равно бы не дали аттестата), кроме того, он начал редактировать «Культуру», редакция которой перебралась в Каунас, так что он был занят своей работой. Нерис жила в Каунасе и кое-как перебивалась без постоянной работы. Несколько раз мои друзья тоже встретились у меня с Александрасом Гудайтисом-Гузявичюсом. Никто из нас, кроме Шимкуса, не знал его фамилии. Шимкус жил вместе с ним какое-то время в общежитии, да и раньше они вместе учились в Паланге. Но Йонас никому не раскрыл секрета. Чтобы во время беседы нас не настигла охранка, мы выставили на стол бутылку дешевого и отвратительного аникшчяйского вина, которое пили все студенты. Собрание выглядело как чьи-то именины. Наш новый товарищ говорил, что мы должны повернуть по пути пролетарской литературы, что он попробует помочь нам наладить связь с «Литературой всемирной революции» (этот московский журнал редактировал польский писатель Бруно Ясенский, автор сенсационного романа «Я жгу Париж»). Кроме того, Гудайтис-Гузявичюс хотел сблизить нас с прогрессивной печатью американских литовцев. Все это нам казалось очень интересным и значительным. Я помню, что в совещании участвовала и Саломея Нерис, которая с большим одобрением и интересом слушала слова нашего нового товарища.
Гудайтис-Гузявичюс иногда заходил ко мне воспользоваться пишущей машинкой. Писал он в перчатках, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, — надо было остерегаться охранки. Оставив его за машинкой, я уходил погулять, разумеется не интересуясь тем, что он пишет.
Вскоре наши встречи прекратились — охранка выследила и арестовала Гудайтиса-Гузявичюса. Я узнал об этом, увидев его снимок в бульварном «Воскресенье», где его называли крупным деятелем компартии Гальдикасом. А «Воскресенье» я купил вечером, направляясь на встречу с Гудайтисом-Гузявичюсом на Зеленой горе. Я несколько часов прождал его в условленном месте (мы должны были вместе отправиться на тайное собрание интеллигенции), но так и не дождался… Я снова увидел его лишь в 1940 году, когда он вышел из фашистской тюрьмы и вместе с нами с первых же дней стал строить новую Литву.
Фашистская охранка свирепствовала, выслеживая каждый шаг партии. Наши контакты с коммунистами, налаженные во время работы клуба «Надежда», снова прекратились.
Теперь я чаще бывал в университете. По правде говоря, порядок был такой, что можно было учиться хоть до старости — никто не заставлял спешить. Одни не надеялись получить работу после окончания университета (особенно студенты-антифашисты); другие — таутининки и большинство клерикалов — уже имели доходные места и знали, что по окончании университета им все равно не прибавят жалованья; наконец, третьим мешали учиться тяжелые условия жизни. Меня можно было причислить к первой или к третьей категории студентов. Я не спешил получить диплом и потому, что был занят другим делом, и потому, что грозила опасность оказаться в числе безработных интеллигентов, и потому, что мне не нравились студенты, которые зубрили записи лекций и сдавали экзамены, не прочитав ни одной книги.
Я относился к числу студентов, которые за годы учения прочитали если не горы, то хоть груды литературы. Я неплохо ознакомился с русской и французской литературами, прочитал почти всех их классиков. Кроме того, в последние годы я следил за литературой по общественным вопросам, глубже познакомился с марксизмом-ленинизмом. И лишь теперь, когда наше литературное движение было разгромлено, я решил окончить университет. Я сдавал экзамен за экзаменом и довольно быстро догнал своих сокурсников, которые, заботясь лишь о коллоквиумах и экзаменах, сильно опередили меня. После того как уменьшились мои заработки по редактированию агрономической литературы (видно, и в этой области кто-то стал вредить мне), я начал в университетской библиотеке готовить библиографический труд «Мировая художественная литература на литовском языке». Я собрал большой материал. Профессор Вацловас Биржишка согласился публиковать мой труд в «Библиографическом вестнике», редактором которого он был. И я ежемесячно получал от журнала небольшой, но постоянный гонорар.
НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
В то время в Каунасе появился писатель, который вскоре подружился со всеми, кто имел что-нибудь общее с прессой. Мы слышали, что этот чернявый, темноглазый тридцатилетний человек только что вышел из тюрьмы, где провел десять лет, хоть и приговорили его к пожизненному заключению. Его произведения публиковала в основном правая печать. Насколько мы знали, кто-то из правых выхлопотал ему досрочное освобождение.
Я встретился с ним в кафе Конрадаса, где так называемые каунасские интеллектуалы собирались дважды в день: первый раз — до обеда, около двенадцати часов, и второй раз — вечером, часов в семь- восемь. За столиками тогда сидели писатели и журналисты, художники и актеры. Среди них слонялись различные «поклонники искусства», те, кто любил послушать разговоры писателей и художников, узнать новый анекдот. У Конрадаса подавали лишь кофе с вкусными пирожными — здесь не было ни обеда, ни спиртного. За столиками сидели обычно компаниями. Мы никогда не подсаживались к столику, где сидел Гербачяускас. А вот наш новый приятель бывал всюду — то выпьет с одними чашку кофе, то сидит и курит с другими, а то, гляди, толкует с кем-то у двери и вскоре совсем исчезает из кафе, через минуту появляется снова и болтает с каждым, как со старым другом, курит и пьет кофе, если только его угостят.
(Кофе был, разумеется, недорогой, но в кафе приходило немало таких, для кого заплатить и за чашку было проблемой, хотя они готовы были провести целый день в теплом помещении, в котором собирались каунасские знаменитости. Говорят, что находились даже такие хитрецы, которые, заказав кофе и вылив его, вынимали из спичечного коробка принесенную с собой муху, бросали ее в чашку, подзывали владельца или официанта и принимались кричать, угрожать, что напишут о «грязи» в газеты. Владелец кафе бесплатно угощал скандалиста, чтобы избежать неприятностей.)
